Увидев на аллеях обрывки газет, конфетные бумажки, абуэло аккуратно натыкал их на острый наконечник палки и сбрасывал в урну. На первый взгляд можно было подумать, что он работает дворником, но это было своеобразное хобби — абуэло любил чистоту. Говорят, на его рыбоконсервном заводе люди работали в белых халатах, а в разделочных цехах были установлены специальные опрыскиватели, отбивающие дурной запах. Абуэло не выносил дурного запаха.

Мало кто в этом городе знал, что абуэло, этот добрый дедушка, не кто иной, как бывший обер- штурмбаннфюрер СС Карл Рауф — один из создателей и внедрителей знаменитых «душегубок»!

Не следил ли он и там за чистотой?

Не устанавливал ли он и там опрыскиватели, отбивающие дурной запах?

Впрочем, для многих людей прошлое, как деньги: оно не пахнет.

Абхазский крестьянин Пилия был примерно ровесником обер-штурмбаннфюрера СС Рауфа, но между ними была существенная разница: Рауф всю жизнь давил людей, а Пилия — виноград.

— Виноград не любит, когда его давят прессом, — говорил Пилия, рассматривая на свет граненый стакан с самым лучшим вином мира — настоящей деревенской «изабеллой», дымчато-розовой, как закат при хорошей погоде. — Виноград любит босые ступни. Они не перетирают косточек, и поэтому вино такое мягкое. За нежность виноград платит нежностью. Иащуп[17].

Со мной был кубинский поэт Эберто Падилья.

Эберто первый раз попал в абхазский дом, и для него все было внове: и копченые турьи ребра, которые надо было обмакивать в жгучий коричневый ткемали с плававшей в нем крошеной зеленью, и шлепнутая прямо на дощатый стол дымящаяся мамалыга с кусками сулугуни, уже начавшего плакать в ней чистыми детскими слезами, и скользившие за нашими спинами безмолвные, как тени, женщины в черном, и гортанные песни мужчин, и особенно мудрость тамады — старика Пилия.

— А что, если я у него спрошу кое-что? — наклонился ко мне Эберто. — Это не будет бестактно?

— Давай… — улыбнулся я.

Я хорошо знал абхазских крестьян и потому не сомневался в старике Пилия.

Эберто поправил очки и сказал:

— Я хочу спросить у вас о самом главном, что меня мучает: существует ли полная справедливость и если существует, то как за нее бороться?

Старик Пилия ответил так:

— Хорошо, если это тебя мучает, гость с далекого острова, где, как я слышал, хотят бороться за справедливость. Конечно, даже горы молоды для того, чтобы ответить на этот вопрос, а я моложе гор. Но все-таки скажу то, что думаю.

Единственная справедливость, которая существует, — это борьба за справедливость.

Ты спрашиваешь, как за нее надо бороться, гость с далекого острова?

За справедливость не всегда надо бороться со слишком открытой грудью — потому что тогда сделают хуже и тебе, и справедливости. За справедливость надо бороться с умом, но и не слишком хитро, потому что тогда твоя борьба за справедливость может превратиться только в борьбу за твое собственное существование.

Так сказал Пилия, абхазский виноградарь.

— Ты хочешь записать это? — спросил я у Эберто.

— Зачем? — ответил он. — Я и так запомню это на всю жизнь.

И я запомнил это, и тоже навсегда.

На острове Пасхи тоже есть статуи, как и в Нью-Йорке. Они стоят, высеченные из черного пористого камня, с большими широкими носами, как у Льва Толстого, и с обиженно оттопыренными губами, как у детей, у которых что-то отобрали.

Некоторые статуи упали, и никто не знает почему. Даже циклон не способен повалить эти громады.

Чилийский архитектор Гонсало Фигероа, создатель науки поднимания упавших статуй, стоял в выцветших джинсах с ожерельем из белоснежных ракушек на волосатой груди и разглядывал вместе со мной одного упавшего каменного великана.

Великан был обмотан тросами, и его безуспешно пытались приподнять три самосвала, поставленных под определенным углом.

Угол выверялся тщательно, и включать скорость водители должны были одновременно и плавно, потому что в противном случае великан мог приподняться, но накрениться и рухнуть.

А этот великан был упорным и вообще не хотел вставать. Великан лежал на спине, и его лицо, обдаваемое брызгами океана, выражало презрение к жалким усилиям людей.

— Если сильно дернуть, конечно, мы его поднимем, — сказал Гонсало. — Но тогда он снова упадет, и уже лицом вниз. Придется действовать методом камешков.

— Что это за метод? — спросил я.

— Это древний метод паскуанцев, когда здесь еще не было никакой техники. Под спину статуи они подклады вал и плоские камешки — один за одним, и статуя поднималась. Это, конечно, во много раз медленнее, но зато безопаснее для статуи. Рывки обычно кончаются падением…

Гонсало усмехнулся и добавил:

— Так же и в истории. Горячие головы всегда рвутся поднять нацию, упавшую на спину, рывком. Но они забывают, что нация может рухнуть лицом вниз. В истории я тоже предпочитаю метод камешков.

Над севильским кафедральным собором, где — по испанской версии — покоились кости Колумба, реял привязанный к шпилю огромный воздушный шар, на котором было написано: «Вива генералиссимус Франко — Колумб демократии!»

Над головами многотысячной толпы, встречавшей генералиссимуса, прибывшего в Севилью на открытие фиесты 1966 года, реяли обескуражившие меня лозунги: «Да здравствует 1 Мая — День международной солидарности трудящихся!», «Прочь руки британских империалистов от исконной испанской территории — Гибралтара!» — и на ожидавшуюся мной антиправитель-ственность демонстрации не было ни намека. Генералиссимус был хитер и обладал особым искусством прикрывать антинародную сущность режима народными лозунгами. Генералиссимуса встречала толпа, состоявшая не из народа, а из псевдонарода — из государственных служащих, полысевших от одобрительного поглаживания государства по их головам за верноподданность, из лавочников и предпринимателей, субсидируемых национальным банком после проверки их лояльности, из так называемых простых, а иначе говоря — обманутых людей, столько лет убеждаемых пропагандой в том, что генералиссимус — их общий отец, и, наконец, из агентов в штатском с хриплыми глотками в профессиональных горловых мозолях от приветственных выкриков.

По улице, мелодично поцокивая подковами по старинным булыжникам, медленно двигалась кавалькада всадников — члены королевской семьи в национальных костюмах, аристократические амазонки в черных шляпах с белыми развевающимися перьями, знаменитые торерос, сверкающие позументами. Следом за ними на скорости километров пять в час полз «мерседес» — не с пуленепробиваемыми стеклами, а совершенно открытый. Со всех сторон летели вовсе не пули, не бутылки с зажигательной смесью, а ветки