Одна пятнадцатилетняя девчонка — уверен, что невинная, — торговала поцелуями по рублю за штуку, а за трешку оставляла у подростков на груди багряно-синие засосы, которые мы носили гордо, как ордена любви. Однажды, голый до пояса, я умывался в нашей коммунальной кухне, забыв о том, что у меня на груди была целая выставка. Все наши соседи позабыли свои шипяшие сковородки и уставились на меня. Моя мать, увидев на моей груди эту папуасскую татуировку, сделанную девчоночьими губами, старавшимися быть демонически страстными, взяла мокрую грязную тряпку и по заслугам перекрестила меня ею несколько раз. Тогда я еще не знал мудрого английского изречения: «Молодые люди думают, что старые люди — дураки. Но старые люди знают, что дураки не они, а молодые люди».

Когда у меня было тридцатилетие, я в первый раз с гордостью открыл тайну моего возраста, уже не притворяясь старше. Но моя гордость была непродолжительной, несмотря на то, что всю жизнь я старался праздновать все на свете, стремясь найти любые поводы для пиров, — особенно дни рождения — мои и чужие.

Я ненавижу стоячие сборища, похожие на блошиный рынок визитных карточек.

Я люблю долгие пиры с крепкими стульями, с длинными метафорическими тостами, где библейская высокопарная мудрость смешана с сочностью выражений какой-нибудь окраинной пивной. Я обожаю, когда многие столы соединяются в один и их ножки подгибаются от средневекового количества закусок, когда ты не должен униженно ждать, что официант в белых перчатках милостиво заметит твой пустой бокал и высокомерно наполнит его из милосердия. Я люблю такой пейзаж пиршества, когда все бутылки на столе и, вздрагивая, тоскуют по тому мгновению, когда твоя рука наконец-то обнимет их хрустальную талию. Хотя такой раблезианский пейзаж мне с лихвой могут заменить простые русские посиделки где-нибудь на кухоньке, с килькой, чер-няшечкой и водочкой — лишь бы в хорошей компании.

Не понимаю, каким образом такой раблезианец, как я, мог получить разрешение преподавать в США, основанных пуританами, хотя им трудно было вообразить шалости их некоторых потомков.

Итак, мой тридцатый день рождения я праздновал с детским хвастовством. Мой сороковой — с относительным оптимизмом. Но как это случилось, что мне стукнуло шестьдесят, — я так и не разобрался, да и до сих пор не могу логически и физиологически осознать.

Я не стал скрывать мой возраст, но я начал стараться умалчивать о нем. Я и мой возраст начали жить как сиамские близнецы, пытаясь игнорировать друг друга, но мой возраст время от времени бестактно напоминал о себе.

Однажды на сибирском рынке я и моя жена Маша, которая несколько моложе меня, а на сколько лет — это наша семейная тайна, выбирали арбуз. Когда мы его выбрали, я начал торговаться, ибо базар без этого — не базар. Но упрямый восточный человек воскликнул со сладкой ехидцей:

— Как вы можете торговаться в присутствии такой очаровательной дочери!..

Слава Богу, Маша нашлась.

— Вы ошибаетесь, — ответила она. — Это мой приемный сын.

Не так давно я ехал стоя в битком набитом вагоне метро на линии F в Нью-Йорке, хотя на том отрезке линии это был уже весьма относительный Нью-Йорк. Вагон был нафарширован всем человечеством — китайцами, корейцами, вьетнамцами, африканцами, итальянцами, греками, поляками, латиноамериканцами, и даже некоторыми существами из Красной Книги — англосаксонского происхождения. Среди читателей бульварных газет неожиданно — особенно на отрезке между станциями метро Во-одхавен и Ямайка — я увидел сидящую девушку, читавшую малоизвестного в США французского писателя, в которого я совсем недавно, но уже навсегда, влюбился, — Ромена Гари. Он писал о стареющих, но молодых внутри женщинах, пожалуй, так, как никто до него. Я чуть ли не наизусть помнил его целыми кусками:

«Когда я дал мадмуазель Коре букет цветов, она немедленно погрузила свое улыбающееся лицо в незабудки, и в этот момент, потому что ее очень худенькая, хрупкая талия, спасавшая женственность фигуры, и потому что ее лицо было закрыто цветами, чей аромат она вдыхала, она выглядела неотразимо по-девичьи. Но когда она подняла лицо, было легко заметить, как безжалостно жизнь проехалась по нему. Я немедленно взял ее руку, стараясь помочь ей почувствовать, что се возраст не имеет никакою значения. Плевать я хотел на возраст — шестьдесят три или шестьдесят пять, — потому что это неважно, сколько лет бенгальским королевским тиграм или прекрасным в своей огромности китам. Мы знаем только одно о них — что эти дивные создания в опасности, что по отношению к ним существуют дискриминация и хищническое уничтожение. Точно так же существует дискриминация по отношению к возрасту. В этом смысле я готов защищать все живое, безо всякого исключения, включая тек. кого кто-то смеет обзывать «стариками», тем самым уничтожая их.

Так было написано Роменом Гари, и возможно, девушка, сидевшая напротив меня в метро, читала именно эти строки.

Она плакала. Но она не стыдилась собственных слез. Никто не смеялся над ней, никто иронически не комментировал ее слезы соседу на ухо. Пожалуй, некоторые пассажиры смотрели на нее с некоторой завистью, потому что всем людям хочется иногда плакать, но только у немногих есть на это смелость. Особенно плакать при других. Особенно в метро. Особенно на этом отрезке линии F в Нью-Йорке.

Преодолевая непростой комплекс семейного человека и почти безукоризненного мужа, я сделал шаг по направлению к девушке.

В этот момент вагон тряхнуло, и я чуть не упал на нее, что она, видимо, расценила как слабость старого человека, который не может устоять на собственных ногах. Она встала и вежливо предложила мне свое место. Это была самая страшная катастрофа в моей жизни.

А когда я нашел в одной книжке семнадцатого века — не упомню чьей — одну грустную шутку: «В пятьдесят ты начинаешь смертельно уставать от окружающего мира, а когда тебе шестьдесят, мир смертельно устает от тебя», я совсем приуныл.

К счастью, вскоре я наткнулся на спасительную фразу Оскара Уайльда, восстановившую мое душевное равновесие:

«Трагедия старости в том, что ее нет».

Я осмотрелся вокруг, и вдруг я понял застенчивую тайну старости.

Она в том, что «нет лет».

Некоторые люди, в жестоких юных глазах выглядящие как старики, в действительности могут любить не меньше, а иногда больше, чем молодые, — но они прячут это, ибо боятся быть смешными.

Существует ностальгия старых людей по молодым.

Но нельзя интерпретировать это только как лолитизм или керубинизм.

Это примитивно и даже оскорбительно.

Один полупрофессиональный бабник сказал мне: «Если ты истинный джентльмен, женись только на девушках, которые вдвое моложе тебя, потому что это очень жестоко — наблюдать, как наши любимые стареют». Но что же делать, если в молодости ты полюбишь девушку своего возраста или даже старше? Не жениться на ней только потому, что она состарится раньше тебя?

Когда немолодые люди любят друг друга, любовь делает их опять молодыми.

Мой дядя Андрей, великий сибирский шофер, сказал мне однажды:

— До сорока мы все едем на ярмарку, племяш, а после сорока — с ярмарки.

Сам он был в то время чуть за пятьдесят.

Я его спросил:

— Ну а ты как себя чувствуешь?

Он усмехнулся:

— А так, племяш, что одна моя нога еще на ярмарку торопится, а другая — уже с ярмарки возвращается.

Я допытывался:

— Ну, и результат?

Он пожал плечами.

— А такой результат, племяш, что боль в известном месте… Все-таки думаю, что ярмарка не где-то, куда мы едем, а внутри нас.

От нас зависит, что выбрать — жизнь-похороны или жизнь-праздник.