Ну, они уже успели переспать с десяток раз…

Итак, к концу месяца она ему сказала, что ей трудно платить за квартиру и хозяин грозится выбросить ее на улицу. Она уточнила, что рента — две четыреста в месяц. Он сказал, что это грабеж, учитывая, например, что рента его большого дома в Локсдэйле составляет всего три тысячи с небольшим. Она заявила, что бросать эту квартиру — преступление, им ведь было так хорошо в ней вдвоем, в такой чудесной обстановке. Нет, нет, она не просила у него денег…

— Я даже сначала не совсем понял, что она хотела, — заметил Мотт.

…Она просила дать ей возможность как бы арендовать у него это жилье. Взаймы.

На время.

Две тысячи четыреста.

Только до марта. А там у нее пойдет работа в салоне моды, и ей заплатят до того, как нужно будет вносить плату за апрель. И у нее хватит денег расплатиться с ним даже с лихвой. Если бы только он мог сейчас одолжить ей. Ей так нравилось быть с ним и проделывать с ним все, все, все. А ему не нравилось?

— Она была такая красивая, — сказал Мотт.

Очень красивая, чудесная…

Даже поразительно: он не мог найти подходящего слова. А может, и знал его, но стеснялся произнести при посторонних.

— Я дал ей денег, — сказал он. — Снял со сберегательного вклада, вручил ей. Она спросила, должна ли дать мне расписку, но я, конечно, отказался. Не смеши меня… И потом…

Когда подошел срок платить за апрель, у нее опять не оказалось денег. Он ссудил ей еще столько же, и в мае тоже, а когда наступил июнь, то окончательно сообразил, что, оплачивая квартиру, содержит Сьюзен. На самом деле она стала его…

— Не подумайте чего плохого, — сказал Мотт. — Она была моей любовницей.

«И твоей, и Шумахера», — пронеслось в голове Кареллы.

Он с женой уехал из города в субботу, они провели целую неделю в Балтиморе, с сестрой жены, а вернулись только в следующее воскресенье. На следующий же день Сьюзен пришла в лавку. В понедельник, девятого июля. В обеденное время, с целью узнать, не забыл ли он кое о чем? Он ее сначала даже как следует не понял.

— Оу, — сказала она. — Ты вправду не догадываешься? Может, ты полагаешь, что такая девушка, как я, на каждом шагу встречается? Возможно, в следующий раз ты захочешь, чтобы я…

— Ну, — продолжал Мотт, — она намекнула на то, что мы… Мы с ней… Что она… Короче, сказала, чтобы я хорошенько подумал, прежде чем в следующий раз попросить ее… Вы понимаете. А если, мол, я стал забывать, что всякий раз надо платить ренту, она начнет подумывать о ком-нибудь другом, о том, кому будет с ней хорошо и кто сможет по достоинству оценить преимущество быть с ней так, как я с ней был. Она была в ярости. Я ее никогда такой не видел. И никогда не думал, что пользуюсь ею, понимаете? Думал, что ей это нравится. И я постарался объяснить…

Да, он старался объяснить. Но 9 июля — день выходной, праздник, и Мотт должен был уезжать с женой. Сьюзен знала, что он женат. И Сьюзен спросила, имел ли он понятие о том, как это унизительно, когда тебе звонит хозяйка квартиры и допытывается, скоро ли ей заплатят? Он это понимает или нет?.. И он пошел в банк, покуда она оставалась в магазине…

— Было как раз половина первого, банковская запись точна, — сказал Мотт.

И он принес деньги, и вдруг это опять та же самая Сьюзен, которую он всегда знал. Ну и вот, прямо в магазине она…

— Довольно, — вздохнул Мотт.

Они не стали выспрашивать, что она сделала прямо в лавке. Вместо этого Карелла спросил:

— Где вы были в ночь, когда ее убили?

— Дома. С женой, — ответил Мотт.

Изабелла Мотт — женщина бальзаковского возраста, среднего роста, с прямыми черными волосами и темно-карими глазами, к которым весьма подходил ювелирный гарнитур из бирюзы в серебряной оправе. Можно было подумать, что перед вами американская индианка, каковой она, впрочем, не была. Но в ее родословной, скорее всего, можно было обнаружить шотландско-ирландские корни, поди там разбери.

Они не сочли нужным ей говорить, что ее муж Томас еще не так давно услаждал себя связью с красивой молодой блондинкой, которую убили через восемь дней после того, как Томас виделся с нею последний раз. Детективы подумали, что всяческих драм и так предостаточно, зачем лишние? Просто они спросили ее, где он был ночью 17 июля… Это был вторник. Когда она поинтересовалась, почему они хотят это знать, они дали стандартный ответ: обычное расследование.

— Он был здесь, — сказала она.

— Как вам удалось это запомнить? — спросил Карелла.

Она ни на календарь не посмотрела, ни в книгу визитов…

— Лежала в постели больная, — ответила она.

— Ага, — проговорил Карелла. — Так.

— Чем вы были больны, мэм? — спросил Браун.

— В сущности, приходила в себя после операции.

— Какой операции? — поинтересовался Браун.

— Так, пустяки, — сказала она.

— Вы были госпитализированы?

— Нет; операцию сделали тем утром. Вечером Томми приехал за мной.

— Где делали эту операцию?

Полицейские подумали об аборте. Все смахивало на это.

— В Холлингсуорте, — сказала она.

Клиника неподалеку отсюда, в 32-м участке.

— И все-таки, какой характер носила операция? — спросил Карелла.

— Если уж вы должны знать, — сказала Изабелла, — это была чистка.

Карелла кивнул.

— Во сколько вы приехали из клиники?

— Примерно в четыре, в половине пятого.

— И вы утверждаете, что ваш муж был с вами?

— Да.

— А позже он куда-нибудь отлучался?

— В тот вечер?

— Да, вечером семнадцатого. Уходил он куда-нибудь после того, как вы приехали домой?

— Нет.

Твердо и категорично.

— Был дома всю ночь?

— Да, — отрезала она.

— Хорошо, благодарю вас, — сказал Карелла, а Браун мрачно кивнул.

На угловом указателе значились улицы Меридин и Купер, белые буквы на зеленом фоне. Одна надпись показывала на юго-восток другая на северо-запад. Под ними светло-голубыми буквами было крупно выведено:

Напротив, наискосок улицы, огромные, ярко освещенные окна клиники Фэрли Дженерал взметали резкие бело-желтые всполохи в черное безлунное небо. Без четверти двенадцать, улица тиха и безлюдна. Редко-редко проезжал автомобиль, а вообще-то движения здесь почти не было: водители избегали эту улицу с ограничением скорости до двадцати пяти километров в час, предпочитали Аверелл, выходящую на мост.