старик принялся палить с такого расстояния, никто бы не уцелел. Полицейские из «чрезвычайки» очень надеялись, что эта шустрая «рыжая» и ее босс знали, что делали, черт их побери…

— Положи пистолеты на пол, эй, люди! — громко распорядился Брэди…

— Нет уж, секундочку, Билл, — раздался другой крик.

Это был инспектор Джон Ди Сантис, командир бригады чрезвычайных происшествий. Теперь он вышел из-за спины Брэди и встал рядом с ним. Эйлин слышала, как они переругивались, и надеялась, что у старика плохой слух. Ди Сантис бушевал. Он твердил, что готов пройти все стадии этих «дерьмовых» переговоров до последней точки, но это не должно означать, что в конце концов четверо его бойцов добровольно пойдут под расстрел, покорно встав к стенке. Брэди в ответ тихо бубнил что-то, Эйлин не слышала, что именно. Учтя все обстоятельства, Ди Сантис тоже понизил голос. Теперь до Эйлин уже ничего не доносилось из их разговора. Возбужденный шепот, казалось, каскадировал по холлу. А здесь, сидя в квартире, старец следил за Эйлин. Она внезапно поняла, что он действительно ее застрелит, если мужчины, стоявшие позади, не положат оружие на пол.

— Ну что скажете, инспектор? — позвала она Брэди. — У клиента чешется под лопаткой.

Вальдез улыбнулся. Он понимал, что значит это выражение. Она улыбнулась ему в ответ. Словно они мило пошутили и посмеялись. У клиента зудит рука, он мне голову снесет, правда, милый? Улыбки, улыбки…

— Инспектор!

Шепот смолк. Эйлин выжидала. Увы, кто-нибудь, — или она сама, или старик, или «центурионы», стоявшие рядом, — понесет большой урон в течение нескольких секунд, если только…

— Выше голову, люди! — крикнул Ди Сантис. — Делайте, как велел Брэди.

Один из боевиков проворчал что-то по-испански, старик заулыбался еще шире. Она услышала, как тяжелое оружие складывали к ногам.

— И пистолеты тоже, — потребовал старец. — И кинжалы.

— Он хочет все! — крикнула Эйлин.

— Все ваше вооружение, ребята! — заорал Ди Сантис.

Опять кто-то протестующе чертыхнулся сзади, на этот раз по-английски. Они начали новый карточный роббер, но у старика остались все козыри.

— Ну, теперь твой черед, — сказала Эйлин.

— Нет.

— Ты же обещал, — настаивала Эйлин.

— А вот и нет. — Он заулыбался. — Это ты все обещала… (Что, кстати, было верно.)

— Только если положишь револьвер, — напомнила она.

— Нет. — Он покачал головой.

— Я же обещала, что тебя никто не тронет, если отдашь револьвер.

— А меня и так никто не тронет. — Он улыбался все шире. — Теперь оружие только у меня. (И это тоже было верно.)

— Эх ты, я думала, что тебе можно верить, — сказала она. — А выходит — нет.

— Можешь мне верить. Расстегни блузку.

— Нет.

— Расстегни же свою проклятую блузу, — настойчиво прошипели сзади. Но она пропустила это мимо ушей.

— А я вот уйду сейчас, и все, — заявила она. — Ты свое слово нарушил, вот я и ухожу. И уж теперь не могу гарантировать, что эти люди ничего с тобой не сделают, когда я уйду.

— Ничего не сделают, револьвер-то у меня.

— В холле есть другие, — сказала она. — Теперь я ничего не обещаю. Ухожу.

Она заколебалась.

— Ну, пожалуйста, — попросил он.

Их глаза встретились.

— Ведь ты обещала.

Она знала, что именно обещала. Что никого не тронут. Что войдет к нему, если он положит оружие на пол. Дала ему слово. Она была человеком слова.

— Положи револьвер.

— Убью, если не войдешь.

— Положи оружие.

— Убью.

— А тогда как же я смогу войти? — изумленно спросила она, и старик рассмеялся: неожиданно абсурд положения дошел до него.

Если он ее убьет, она же просто не сможет войти! Только и делов. Она тоже расхохоталась. Сначала застенчиво, а потом в открытую в полный голос засмеялись и боевики. Эйлин услышала, как в холле сказали драматическим шепотом: «Они смеются!..» Кто-то переспросил также шепотом: «Что?!» И это тоже было смешно. «Центурионы» в своих пуленепробиваемых доспехах, вооруженные до зубов, падали от смеха. Это было, как если бы вдруг выяснилось что их всемогущий Цезарь — жалкий импотент. Правда, теперь уже и сами без оружия, — все пистолеты и автоматы на полу, — сморенные жарой в душной тесноте, они буквально гоготали и ржали, воображая, насколько это было бы глупо: если бы немощный старец действительно убил огненноволосую и таким образом лишил ее возможности войти к нему. И старик думал о том же самом. Как глупо все оно вдруг обернулось. Он также подумывал, не лучше ли потихоньку положить этот револьвер наземь, отделаться от него, избавиться от всех дров, которые он тут наломал; его голубые глаза повлажнели, слезы смеха стекали по морщинистым щекам на бороду… Внизу снова раздался шепот, выдававший скорее удивление, нежели растерянность.

— О, дорогой мой, — произнесла Эйлин, смеясь.

— О, Диос мио, — сказал старец, тоже смеясь. — Боже, Боже ты мой…

Любой из боевиков мог пристрелить его сейчас, как рябчика. Он опустил руку с револьвером, тот мирно лежал на его коленях. И ни для кого он теперь не представлял никакой опасности. Эйлин сделала пробный осторожный шаг вперед, стараясь схватить револьвер.

— Нет! — вскрикнул старик и вновь прицелился ей в голову.

— Ай, да брось ты, — сказала она, скорчив разочарованную гримасу, как маленькая девочка. — Давай-ка его сюда.

Он посмотрел на нее. Слезы все еще текли по лицу, он думал, как смешно было все еще минуту назад.

— Мистер Вальдез!

Он смотрел на нее.

— Пожалуйста, разрешите мне взять револьвер.

А он по-прежнему глядел на нее в упор, теперь уже всхлипывая. Тоскуя по недавнему веселью. И по всем дням, которые он провел на пляже столько лет назад…

— Ну, пожалуйста, — тихо сказала она.

А он вспоминал всех этих хорошеньких маленьких девчонок… Их уже давно не было… Они ушли так давно, так далеко…

Он согласно кивнул.

Она протянула руки, ладонями вверх.

Он положил револьвер на ее ладони.

Их глаза встретились.

Она вошла в квартиру, небрежно держа револьвер, стволом вниз. Потом наклонилась к старику, к этому немощному, старому, плачущему человеку, поцеловала его в заросшую мокрую щеку, прошептав «спасибо», и подумала, что все-таки сдержала свое слово.