Прошел месяц. У Лены всякий раз что-то болело. Посреди любой самой, казалось, увлекательной игры девочка вставала и покидала класс, хлопнув дверью. Побродив в коридоре, она подходила к классу, открывала дверь и застывала в нерешительности.

Папа по-прежнему являлся за ней позже всех. Маленький, сутулый, в кургузом пальто из кожзаменителя, он буквально падал с ног от усталости. Пока Лена одевалась, он дремал. Ему, уставшему на работе, было не до дочери, не до студии, не до эстетики. Говорить с ним было бесполезно, и я решила дождаться маму.

И она пожаловала. В дорогой шубе, в фирменных очках с наклейкой. Зажав Лену между колен, раздраженно всовывала пуговицы пальто в петли.

— Суй ногу быстро, что я сказала! (Лена вставила ногу в сапог.) Когда ты научишься сама одеваться!

У Лены на рейтузах — дыры, кофточка в пятнах, пострижена кое-как, зато у мамы — роскошная прическа.

— Вы педагог? — вычислила мама Лены (поскольку ни детей, ни родителей в холле нет, — стало быть, я и есть педагог). — скажите, можно что-нибудь сделать из моей бестолковщины?

«Бестолковщина» стояла по стойке смирно в клещах материнских ног.

— Она очень хорошая девочка, — завела я обычную песню

— Добра с три короба! — Мама отпустила Лену и встала. — Смотрю, от вашей эстетики — никакого проку. Зря ходим. Ладно, двигай, чудовище!

И они двинули. Я услышала, как Лена жалуется маме, что у нее болит глаз.

— Ничего у тебя не болит, хватит морочить голову! — отозвалась любящая мать.

Лене хочется одного — чтобы ее пожалели. А за что жалеть? За больную ногу. За больной глаз.

Недоласканные, сурово воспитываемые дети идут на то, чтобы симулировать болезнь. Им все равно, каким образом вызвать к себе сочувствие.

Мне доводилось встречаться с взрослыми Ленами. Они согласны на любое, самое тяжелое медицинское исследование, лишь бы доказать всему миру, как тяжело они больны, что им на самом деле плохо, что они на самом деле нуждаются в жалости и сострадании.

Знакомясь с историями болезни симулянток, истерических психопаток, я видела, что все, без единого исключения, росли в семье непонятыми, заброшенными, необласканными.

Нравственность формируется в поколениях. У мамы Лены тоже были родители. Наверное, они хотели, чтобы их дочь была не «хуже других, образованная и обеспеченная». Так и вышло. Дорогая шуба надета на человекоподобное существо, чей взгляд спрятан под очками с наклейкой. А ведь она тоже когда-то была ребенком.

Только совместными усилиями можно предотвратить беду, которая грозит Лене. Ни я, ни Борис Никитич, ни десять студий эстетического воспитания, вместе взятые, ничего не смогут сделать вне контакта с семьей. Как установить душевный контакт с шубой и солнцезащитными очками?!

Вот так, играя в дочки-матери, мы обнаружили «неблагополучную» мать. Ее дочери нужна помощь со штампом «cito!». Если бы Борис Никитич оказался взаправдашним Человеком-Тучей, из него бы тотчас хлынул град. Или снег. Дело-то идет к зиме.

Все рисунки, что дарят мне дети или отдают на хранение (дома их выкидывают!), получают прописку на стенах нашей квартиры. Так совпало, что рисунки детей, о которых постоянная боль, разме. стились на кухне. И это законно — в кухне я провожу большую часть домашнего времени.

На подвесном шкафу — «Птичие рынак папугаи они гаваряце онтон исмен и барис». Клетки пусты, Антон, Семен и Борис сидят на жердочках. А вот папа Нины за роялем. Удивительно схвачено сходство. На рояле написано «вел», наоборот — «лев», из него вылетают ноты, ноты-птицы, поющие звуки. На следующем рисунке — папа за столом, над ним — клетка с попугаем на жердочке, сверху свисает люстра. Это мир Нины. Мир, которого больше нет. Папа ушел от мамы, попугай улетел, любимая люстра осталась в бывшей квартире.

— Возьмите мои рисунки, — толстая грустная Нина вручает мне кипу шедевров. — Мама все равно выкинет.

— Это ужасный ребенок, она все жилы может вытянуть, — Нинина мама, этакий Вечный Сон, зевает, потягивается, нисколько не стесняясь моего присутствия. — Захотелось ей собаку — всё, хоть ложись на пороге и не пускай ее из дому. Принесет собаку, я ее вышвырну. Смотрю, другую с помойки тащит. Может, вы ей объясните, что при моем положении иметь еще собаку в доме…

Разведенные родители живут в одном подъезде. Новая жена отца не пускает Нину к ним, а новый друг мамы Нину «не терпит».

— Сейчас все разводятся. — Нинина мама с трудом подавляет очередной зевок. — И никто так безобразно себя не ведет, как моя. Она этим беспардонно пользуется. Вот Тоня, например, спит и видит, когда ее родители разведутся.

Тоня — подруга Нины. Ее рисунки тоже висят у меня на кухне. Рядом с Ниниными. «Портрет мамы» — пышной красавицы под японским зонтом. Мама уходит из дому, в дождь и серость, но зонт над ней — яркий. «Дом для рыб» — с лестницами и трамплинами. Рыбы — прирожденные гимнастки. Все — в купальниках и резиновых шапочках.

Я уговаривала Тонину маму отдать девочку в художественнуюшколу, что как раз напротив них, из окна видать, и школа — приличная, да ей некогда: третий год разводится с Тониным отцом. Когдатут заниматься «юным дарованием» — успеть бы накормить, отправить в школу и проверить, «что она там наваляла в домашнем задании».

— Елена Григорьевна, а почему родители детей не спрашивают, хотим мы рождаться или нет?

Тоня тоже толстая, широколицая, курносая. У нее отличный апетит, рисует и лепит она с тем же завидным аппетитом, что и ест. В Тоне — что-то от раблезианских красавиц — полнокровность, гурманство, жизнелюбие. Все, что она делает, — рельефно, массивно, в живописи — размах на ватманский лист. Помню, ставили мы спектакль по «Орфею и Эвридике». Тоня изъявила желание сделать декорацию к царству мрачного Аида.

— Вот уж я тьмищи наведу, так наведу! — воскликнула она, берясь за кисть.

Смелая вышла работа. Другие дети рисовали персонажей на картоне, а Тоня самозабвенно писала тьму. Но это была не темная поверхность, а тьма, высвеченная золотой охрой, с белым тоннелем (по нему должны были шествовать Орфей с Эвридикой) и россыпью красок вокруг. Живописная тьма.

Недавно справили Нинин день рождения. Ей стукнуло целых восемь лет. Она разрыхлела, в мать; часто капризничает и рвет свои рисунки.

В четыре года Нина была веселой. Этакая фруктовая девица: щеки-яблочки, глазки-вишенки. С какой скоростью вылетали из-под пальцев кони и собаки, птицы и кошки! В пять лет она хотела быть лошадиным доктором, в шесть — прокрасться ночью в зоопарк и выпустить всех зверей из клеток. В семь на нее обрушилось горе, и она стала капризной и требовательной. Ее могла бы спасти та собака, которую она принесла с улицы. Но маме, в «ее положении», не до собаки.

Тоня ненавидит своего отца.

— Хоть бы он подох, — говорит она.

Отец Тони любит Пушкина. Разбудит среди ночи, посадит на стул сонную и читает ей «Пиковую даму». А как иначе привьешь этой бестолочи любовь к классике?! Ночью тихо, постылая жена не жужжит над ухом. К тому же Пушкин сказал: «Россию спасет только медленное просвещение». Вот он в лице Тони и спасает Россию по ночам от умственной тьмы.

— А мой папочка пусть живет — отзывается Нина. — Надоест ему его ведьма, и он вернется. А мы тогда его с лестницы спустим. Я у него теперь все выпрашиваю. Пусть покупает, у мамы денег нет.

— А я со своим не разговариваю. Он меня на плаванье отвел, а я в раздевалке спряталась. А он решил, что я утонула!