перо сидящему в шею.
Уколотый беззвучно упал навзничь. Одна рука его при падении заломилась за спину. Гримаса боли от неудачно заломленной руки, коротко задержавшись на лице, сменилась безразличием, а потом мертвым покоем…
«В ручке яд! Умрет ведь! Умер!» – снова попытался и снова не сумел крикнуть подхорунжий.
Тут на экран выплыло женское лицо, подобное идущей на ущерб и потому слегка асимметричной луне. Глянув на уснувшего мертвым сном, женщина улыбнулась.
Улыбка вышла презрительной, но в то же время и боязливой.
Знал подхорунжий и женщину! Он уже вскочил, чтобы крикнуть: на фиг нам такое кино? На фиг живых убивать преждевременно?..
Но здесь только что убитый человек ожил, встал на ноги и с экрана зрителям весело подмигнул. Затем притянул к себе и крепко обнял убийцу. При этом искалеченная рука ожившего двигалась все-таки с трудом, шея тоже была частично парализована.
Чтобы отомстить, оживший со сладострастием укусил мнимого убийцу за ухо.
Упала одна – и пока единственная – капля крови.
Тут кусавший и укушенный дружно застегнули черные пальто и взмахнули кашемировыми крыльями…
Но никуда не улетели: черные крылья пальто вдруг сделались наполовину красными, нестерпимый, серо-буро-малиновый поток какой-то подозрительной жидкости хлынул на экран.
«Красный ворон… Черный ворон… Два ворона… Договорились?!.. А я их к себе в нутро, как в охотничью избушку, пускал…»
От боли и гнева подхорунжий намертво сжал зубы. Ему, как тем рокерам, захотелось все сломать, все к чертям собачьим разнести!
Он обвел взглядом зал: слезы негодования, а значит, и слезы близкого мщения за обман, за проруху – стояли в глазах у многих.
«Только крикни – все встанут! С топорами и вилами, с травматическими пукалками и обрезками арматуры на обманщиков пойдут!
А может, не обманули? Может, сами обмануты? Сами толком ничего не знают? Может, поигрывает ими слабо осознаваемая судьба? Судьба строгая, насмешливая…»
Тут, согласуясь с начальной темой импровизации, снова побежали по потолку поля, перелески, кладбища, могилы, кресты; колодцы со срубами, питьевые колонки с намерзшими на кран сосульками, бревенчатые избы, фанерные дачки, краснокирпичные дворцы, ломаемые ветром хилые заборы, поющая без конца сигнализация в роскошных авто, ревущие от бескормицы стада, сопливые, брошенные родителями дети, самодовольные бандюки в танках-«хаммерах», старики, шевелящие бесплотными от горя и голода губами…
И снова перелески, опять поля – то выжженные лазерными пушками дотла, то зеленые, то пополам с чернотой, а то припорошенные снегом: красногречишные, белые, белоснежные!
Камера вернулась в Кремль.
Тайницкий сад был тревожен, пуст. Голые ветки, скованные мерзлой влагой, тяжко свисали вниз.
Сад в нищете и предвесенней голизне своей был так прекрасен, что подхорунжий сразу понял: не надо никаких людей, рядящихся под воронов и зовущих друг друга отобедать! Не нужно Небесного Кремля и Небесного Тайницкого Сада! Даже бесшумный правительственный лифт, вмиг уносящий на небеса, – и тот не нужен…
А нужен – как лучшая картинка России – этот дремлющий в предрассветные часы Тайницкий сад: в южной части Кремля, наискосок от бывших государевых огородов, вмиг обнимаемый и необъятный, ждущий ласки от проходящих мимо новых и новых людей – дурных и хороших: Василиев Третьих, Беклемишевых, Путиных, сад, мучающий всех мимо него проходящих едва слышимой музыкой и рассказами о бессмертии, лепечущий вздор и любовные полупризнания, сад, который дороже и важнее дел, карьеры, суетных устремлений!..
Потолок стал белеть. Деревья сделались прозрачными. Сквозь ветви сада подхорунжий уже видел выступы боярской лепнины…
– Встать! Суд идет! – захохотала подхорунжему в шею подкравшаяся сзади Сима.
Подхорунжий резко ее оттолкнул, и тут лидер на сцене запел снова.
Он пел, все так же неумело колупая арфу, но пел намного тише, со слезой.
Странноватая мелодия, под завязочку набитая неожиданными скачками, наполненная дикими, доводящими до обморока гитарными скольжениями-глиссандо, бежала к своему завершению:
Последовала генерал-пауза и:
Кельтская арфа смолкла, и зал, как саблей, рассекло надвое: одни свистели, другие требовали немедленного возобновления композиции. Недовольные сговором двух воронов и подлостью хозяйки – ломали стулья, переворачивали столы с едой.
Гнев, гнев, гнев!
Ночь, ночь, ночь!
Дух, дух, дух!
Нуль, нуль, нуль…
Как пьяный, пробирался Ходынин меж столиков в противоположный конец зала.
Corbies rock был понят им как рок России и поразил в самое сердце.
Тем временем на сцену уже выходили объявленные Пигусовым ребята из группы «Dead Animals Store». Ясные, звонкие, они, с недоумением глядя на переворачиваемые стулья, запели горячо и наивно: про жизнь молодую, про отсутствие настоящей любви…
Подхорунжий ребят не слушал. Он спешил за сцену.
Однако, дойдя до полускрытой портьерами двери, обернулся.
В спину ему смотрел старлей Рокош.
В глазах у Рокоша, чуть заволакиваясь дымом воспоминаний, дрожало пламя побед.
Подхорунжий понял все и сразу: он вспомнил последние напряженки по службе и многое другое. И тут же связал свои неудачи с Рокошем.
Заприметил он и алые штаны старлея.
«Только на свинью ему, гаеру, сейчас заскочить и осталось», – подумал Ходынин, а вслух дружелюбно спросил:
– Ты чего это здесь?
– А ты?
– Захаживаю иногда… Новенького чего послушать…
– Так классику испохабить!
– Не скажи, – Ходынин лихорадочно вспоминал, кто именно из классиков написал про воронов, – не скажи! Перекличка всех этих кельтских древностей и теперешней нашей жизни – ничего себе, в жилу. И мысли новые от этой музыки наклевываются… – меняя план вечера до неузнаваемости, добавил подхорунжий.
– Бунт и революция, вот чего у вас тут наклевывается… И еще этот бэнд шотландский…
– Был шотландский – станет русский.
Рокош вдруг улыбнулся:
– А баба у этих кельтов ништяк. Знаешь ее?
– Откуда? Ну, я пошел. А то голова лопнет.
32
Через два дня Ходынину объявили о предстоящем смещении с должности.
Еще через три: увольнение произойдет в конце текущей недели.
– На всех одеял не напасешься, – было туманно сказано наверху по поводу скоропалительного
