Профессор не ошибся в своем предположении. Бал­цак его ждал. Верный своему обещанию, он появился, будто вырос из-под земли, как только профессор про­свистел условленный сигнал. Ростом он был двух метров, а в плечах — больше метра ширины. Он старался говорить тихо, но его голос гудел, словно из бочки.

— Наша гостья придёт, Балцак? — были первые слова профессора Иванова. Он старался рассеяться, про­гнать из головы мучительные мысли.

— Её жизнь проста, товарищ профессор, — ответил агупт, — и, чтобы сделать жизнь веселей, она придёт. Выкупается в реке. У неё нет других развлечений. Мы, лесные жители, все такие.

Одноглазый агупт Балцак не отделял себя от лес­ных зверей. Более того, для него люди, жившие в горах, и звери в лесу имели одинаковую судьбу, жили одина­ковой жизнью. Когда кто-нибудь убивал дичь, он го­ворил:

«Зачем ты её убил, братец? Почему ты не убил свою сестру в хижине, а её? Она ведь нежнее, безо­ биднее твоей сестры, ничем тебя не обидела».

— А если медведь почует нас, он на нас напа­дёт? — спросил профессор Иванов.

Одноглазый набил трубку табаком, но не зажёг её. Повертел её в руках и, почему-то тяжело вздохнув, ответил очень тихим голосом:

— Животное, товарищ, никогда не нападает на че­ловека, кроме тех случаев, когда оно хищное и притом очень, очень голодное, так что от голода не знает, что делает. Для животных нет зверя страшнее человека, товарищ. А этот медведь очень добрый и кроткий. Я знал его мать.

Одноглазый снова вздохнул и посмотрел на небо. Луна разливала мягкий свет. Притихший лес, уснувшие деревья, тишина, эта чудная, необыкновенная лесная тишина в такие тихие вечера разнеживала душу, на­страивала её на мечтательный лад, увлекала в воспо­минания.

Сидя на стволе дерева, опершись на пастуший по­сох, одноглазый агупт выглядел каким-то лесным вели­каном, словно хозяином леса. Фигура его была крупна и узловата, как стволы окружающих деревьев.

— Его мать была редким животным, — продолжал он. — Стой, когда это было? Чабаны сказывали мне, будто видели в лесу белого оленя. Белого, как снег, с серебряными рогами. Захотелось мне его увидать, стал я искать его повсюду, днём и ночью. И вот, встретил.

— Правда, белого и с серебряными рогами? — шёпотом спросил профессор.

— И белого, и с серебряными рогами, товарищ. Дело было так. Привлек меня рёв оленей в лесу. Была пора их брачного периода. Нашёл я их. Вдруг и увидал. Он стоял в кругу, состоящему из самок, и самцы ходи­ли вокруг и ревели. Потом столпились самцы вместе, стали бороться, играть, силой меряться. А он стоит среди самок, окружённый ими, красавец, ах, какой красавец, товарищ, и смотрит свысока, через самок, на своих соперников!

— Пленник женщин, значит! — засмеялся профес­сор.

— Не дай тебе бог, товарищ, попасть в такое по­ложение, но дело так и было, пленник. Ан другое выш­ло. Вожак стада, крупный сильный олень, был что-то сердит на белого. Не знаю, может, стадо уже не хотело иметь его вожаком, может, выбрало уже в вожаки бе­лого, не знаю, словом. Старый олень сердился, ревел, хотел прорваться через обруч, чтобы добраться до бе­лого с серебряными рогами. Самки его не пропускали, самцы ревели, а старый отбегал в сторону, всё более раздражаясь. Наконец, он вдруг разогнался и невидан­ным прыжком оказался среди самок, рядом с белым. Начался бой. Самки разбежались, а остальные самцы прижали со всех сторон старого оленя, да начали его бодать отовсюду, так что он, в конце концов, свалился, поджав ноги.

Белый олень пошёл к лесу, самки за ним, а за сам­ками пошли самцы. Никто из них не оглянулся на быв­шего вожака. Он перед ними провинился и был нака­зан. Стадо покинуло его и пошло за своим любимцем.

Старый, сильный когда-то вожак остался лежать на лужайке. Тогда она и вышла, и я познакомился с ней, со старой медведицей, матерью того медведя, которого мы поджидаем. Она вышла из лесу. Любопытная, как я, она наблюдала за тем, что делается в оленьей семье. Подошла к старому оленю. Он поднял голову, стал при­нюхиваться, она дружелюбно хлопнула его лапой и села возле него, а он уронил голову на землю. Если бы вы только могли его видеть! Понял я, что она его утешить хочет, и так мне радостно стало, что полюбил я её тут же. Понял я, товарищ, что у неё душа есть, доброе сердце. И не обманулся. Так и вышло. Потом я ещё луч­ше это узнал, когда мы с ней приятелями стали.

— Почему ты не закуриваешь трубку? — спросил профессор, протягивая ему зажигалку. — Закурим!

— Боже упаси! — остановил его Одноглазый. По­том добавил тихо, с доброй улыбкой. — Я так, руки девать некуда, вот я к трубке-то и привык… всё её в руке держу. А закуривать не след: медведь тотчас по­ чует дым и не покажется. У него такой нюх, что…

— Ладно, ладно! — согласился профессор. — Зна­чит, старая медведица была, говоришь, умной и с доб­рой душой?

— Ну да, такой она была.

Одноглазый приподнялся с места, прислушался. Иванов тоже. Профессор ничего не услышал и с удивле­нием следил за старым обитателем лесов.

— Пробирается через папоротник. Я знаю. При­дёт, — прошептал он.

Одноглазый снова сел.

— Увидишь… Рано ещё. Так вот, расскажу я тебе один случай. О смерти медведицы. В лесу пожар за­горелся. Были тогда такие люди, которые за деньги что угодно делали. Есть тут один хромой турок, Тусуном его звать, старое богатство у него было, да всё ему не хватало. Чтобы больше пастбищ для его скота было, лес жёг.

— Тусун, Хромоногий?

— Ну да, он самый. Злой человек. Враг. Бог шель­му метит, вот и его отметил. Только и этого ему мало. Он подкупал бедных дураков за деньги лес поджигать, чтобы пастбища открывались. И вот. В самом красивом месте леса, в самом лучшем, где медведица жила, заго­релся невиданный пожар. Просто душа разрывалась при виде его. Визжали бедные звери, пищали несчастные птицы, бежало всё опрометью.

Услыхал я, что моя медведица ревёт. Вижу, отсту­пает она шаг за шагом перед пламенем, бьёт с ожесточением лапами по горящим сучьям. Что это за зрелище было, товарищ! Зверь лес спасает и ревёт от боли!

Подошёл я к ней, помочь ей хотел и стал рядом с нею. Увидевши меня, она вдруг на задние лапы подня­лась. Передние-то лапы у неё обгорели, все в крови, в пасти кровавая пена, а из глаз слезы текут, ровно у человека.

Я стою изумленный всем этим, растерялся, а она вдруг как плюнет в меня, и прежде, чем я опомнился, как хватит меня лапой — я и повалился на землю. Под­нялся сразу, готовый бороться с ней, да жалость меня взяла, такая жалость! Понял я, что, ведь мать она, простил её. Стал, стою спокойно, а она снова плюнула в меня и хватила на этот раз так жестоко, что у меня в глазу потемнело и почувствовал я, как кровь у меня по лицу потекла. Она мне глаз вышибла, товарищ, ког­тем. С тех пор я кривым стал.

Одноглазый умолк. Профессор Иванов смотрел на его широкие плечи, ссутулившиеся под тяжестью вол­новавших его мыслей, на опущенную голову и почув­ствовал необъяснимый подъём духа. Может быть, он в этот момент не отдавал себе отчёта в том, что подъём этот вызван соприкосновением с неприкрашенной при­родой, с самыми возвышенными чувствами.

— А что было потом?

— После пожара я нашёл её мёртвой! — отвечал глухим голосом Одноглазый. Это воспоминание было очень тяжёлым для него. — Она лежала у обгоревшего ствола сосны с уродливо торчащими остатками ветвей, похожая на какой-то страшный памятник. Там я её и закопал. Лапы её до половины обгорели. Она рылась в угольях и пепле после пожара, чтобы достать из дупла своего медвежонка, того самого, которого мы сей­час дожидаемся… Он чудом спасся от огня. Так я её нашёл, мёртвой и обожжённой.

Одноглазый встал на ноги и вздохнул.

— Такие лунные ночи, товарищ, бывают только здесь!

Вдруг он насторожился как охотничья собака, всма­триваясь в противоположный берег ручья. Затем бес­шумно подошёл к самому берегу.