Мы жили в нескольких километрах от Оруру у приятеля Хуана. Это был ветхий дом, слепленный из глины и соломы, окруженный небольшой плантацией, запущенной и поросшей густыми зарослями, где впору было охотиться. На оставшиеся деньги я купил недорогой пятнадцатизарядный карабин-полуавтомат, рюкзак, палатку, еды и, не выходя за пределы плантации, попытался приобщиться к дикой жизни в сельве. Я учился охотиться среди плотных зарослей, часами выслеживая добычу, и угробил на это немало патронов. Хуан, наблюдая за мной, скептически ухмылялся и говорил, что с такими успехами нам грозит голод. Стрелял я неплохо, но для того, чтобы увидеть дичь и выстрелить в нее, надо было близко и бесшумно подойти к ней, а в этом-то и заключалась вся сложность.

Он согласился отвести меня к золотоносному каньону только потому, что сам имел огромный зуб на Августино и, увидев во мне надежного единомышленника, объявил ему непримиримую войну.

– Сельва должна принадлежать всем боливийцам, которые живут вокруг нее, – запальчиво объяснял он. – Бог дал нам ее, чтобы мы черпали оттуда богатства. Почему один хитрый лис может позволить себе оградить ее колючей проволокой и расставить охранников?

Через три дня после того, как мы поселились на плантации, я мысленно распрощался с самолетом, который увозил из Ла-Паса туристскую группу и пустое кресло, в котором я должен был сидеть. Странно, но я не испытывал ни беспокойства, ни тревоги по поводу того, что пути домой были отрезаны, что остался в чужой стране с просроченной визой, без денег и билета на обратный путь. Я четко видел перед собой цель и шел к ней напролом, не думая о посторонних вещах, которыми теперь уже стали моя прошлая, нынешняя и моя будущая жизнь. Меня не волновал даже Трофимов со своей навязчивой слежкой, потому как я внутренне давно был готов к тому, что мной обязательно займутся компетентные органы – моя прогулка по Афганистану со всеми предшествующими и последующими событиями не могла остаться безнаказанной. Хуан не лез в душу, не пытался выяснить, зачем мне нужен Августино, хотя я как-то намекнул, что интересуюсь его дочерью.

– Вы, белые, все с причудами, – сказал он мне, тщательно водя по лезвию мачете точильным камнем. – Ты не боишься, что не выйдешь из сельвы?

– Нет, не боюсь, – признался я.

Лишь месяц спустя мы вышли в путь. Добрались до дороги, идущей на восток вдоль гор, и по ней – до Алькочи. За этим поселком цивилизация заканчивалась. Далее шли непроходимые джунгли.

Карты у нас не было, только компас, но это обстоятельство мало меня тревожило, так как я полностью положился на своего проводника. Хуан же до поры до времени держался вполне уверенно, и решительно размахивал мачете, прорубая дорогу сквозь плотные заросли.

Идти было очень трудно. Кое-где спуск был настолько отвесным, что приходилось пользоваться веревкой. Подошвы скользили на мокром глинистом грунте, за одежду цеплялись колючие ветки, а сверху, с крон деревьев, сыпался град холодной росы. Впрочем, мы не замечали этих неудобств.

На четвертый день пути с Хуаном стало твориться что-то неладное. Мы завтракали мясными консервами, разогретыми на маленьком костре, который с большим трудом удалось разжечь при помощи спирта – мокрый хворост по-другому никак не возгорался. Немного Террорист покрутил головой, рассеянно глядя на деревья, плотной стеной окружающие нас.

– Мы с какой стороны пришли? – спросил он.

Я показал влево, где на кустах остались следы от мачете.

– А я думал, что оттуда, – Хуан кивнул головой в противоположную сторону и пожал плечами.

– Надеюсь, ты хорошо ориентируешься? В какой стороне каньон? – уточнил я.

К моему удивлению, он признался, что не может найти каньон и даже не представляет, где тот находится. Вот так по ходу дела выяснилось, что симпатичный боливиец совершенно не знает географии.

Я отнесся к этому известию достаточно спокойно, потому что не мог еще поверить в то, что мы заблудились. Дожевывая завтрак, я стал восстанавливать память у моего спутника.

– Ты говорил, что идти надо по берегу Типуани.

– Да, говорил. Но сейчас я уже не уверен, что это и есть Типуани. – Он кивнул в ту сторону, откуда раздавался рев реки.

– А идти надо вверх или вниз?

– Вверх, конечно.

– Что тогда тебя смутило?

– Я не узнаю местность.

– Ты был здесь давно?

– Три года назад.

Я махнул рукой.

– За это время сельва и берега могли измениться до неузнаваемости.

– Может быть, может быть, – бормотал Хуан.

Еще несколько минут мы сидели на влажной земле, прислушиваясь к звукам джунглей. Над нашими головами кричала какая-то птица, прыгала с ветки на ветку, и сверху сыпалась роса. Где-то недалеко трещали хворостины под ногами какого-то животного. Ближе к реке, прячась в плотных зарослях, сходили с ума обезьяны, и их визг эхом перекатывался среди деревьев.

В эти дни я ни разу не охотился, хотя дичи вокруг было полно, их рев, хрюканье и крики мы слышали каждую ночь, закрываясь в палатке, и иной раз от этих звуков холодела кровь в жилах. Мы пока питались консервами, рассчитывая перейти на добычу тогда, когда закончатся запасы еды и мы подойдем к каньону.

Спустя три дня нашего однообразного путешествия я стал замечать, что характер сельвы резко изменился.