пятнами можжевеловых и сосновых зарослей; у самой воды разноцветной полоской раскинулся палаточный городок; между тряпичных лоскутков мерцали костры, и синие дымные столбы поднимались высоко в небо. Я крикнул наезднику, чтобы поворачивал обратно. Быстро темнело, и надежды увидеть яхту уже не было никакой. Видимо, за день она успела уйти на приличное расстояние в открытое море или же поплыла вдоль берегов да остановилась на ночлег в какой-нибудь уютной бухте.

Я подлетел к своему пляжу, где меня ожидал персонал, одетый в бело-черное и оттого поразительно напоминающий разгуливающих по пустынному берегу чаек. За версту от них тянуло заботой и вниманием. Я был единственным клиентом этого замороченного пляжа, и просто так они отпускать меня не собирались.

Скутер сбавил скорость, я спланировал на воду, отстегнул обвязку и доплыл до берега на спине, глядя в темнеющее небо, где уже усердно сверкала Венера. Едва я вышел из воды, как меня окутали большим пушистым полотенцем, поднесли чарку водки и вразнобой стали произносить вертлявые американизмы, означающие какие-то экзотические развлечения. Я молчал, чтобы не вступать с чайками в диалог, насухо вытерся, оделся и попросил извозчика отвезти меня на дикий пляж, в палаточный городок, что было исполнено немедленно.

Там, в волнах теплого прибоя, я с ним и рассчитался. Извозчик помахал мне рукой, сделал эффектный пируэт, обернувшись на своем плавучем коне вокруг своей оси, и умчался в темноту.

Связав туфли шнурками и перекинув их через плечо, я пошел по прибою в сторону зеленого вагончика коменданта. Теплые волны омывали мои ноги, размягчали песок, и я утопал в нем по щиколотку, оставляя за собой следы, которые тотчас затирала пенная вода. Разношерстные палатки, притулившиеся друг к другу, изображали нестройные ряды, вырисовывали «улицы», «площади», «тупики» полотняного города. Со всех сторон доносился нежный шум, который не оскорбил бы даже самого ревностного ценителя тишины и покоя. Я слышал негромкое бормотание радиоприемников, взрывной смех компаний, которые теснились под светом тусклых лампочек, визг детей, шипенье сала на сковородках. То и дело задевая невидимые в сумерках растяжки, между палаток бесшумно ходили люди в плавках и купальниках, носили кастрюли, ведра с водой или увесистые валуны. Из недр городка тянуло запахами еды – простой, нехитрой, вроде отварной картошки или яичницы на шкварках. На пустыре, обложенном по периметру камешками, каким-то чудом угадывая в сумерках мяч, играли в волейбол, доносились шлепки по мячу, отрывистые замечания и комментарии… Мне было здесь хорошо, спокойно. Моя уставшая, истерзанная психика отдыхала и как лекарство воспринимала эту простую, «дикую» жизнь с ее милым и самодостаточным бытом, собранным на узкой полоске пляжа – словно законсервированную без каких-либо добавок, без «усилителей вкуса», «подсластителей», «красителей» и прочей гадости, за которой уже трудно распознать настоящее.

У коменданта я взял напрокат палатку, спальный мешок и керосиновую лампу, расписался в трухлявом журнале об ознакомлении с правилами противопожарной безопасности и пошел выбирать себе место. По пути мне пришлось сыграть в волейбол за команду женщин, которые били по мячу так, будто отвешивали пощечины пьяному мужу, и всякий раз мяч улетал в неизвестном направлении и его приходилось искать всему палаточному городку. Чтобы откупиться, я забил несколько голов, а потом растворился в плотной тени, которую отбрасывал большой, как шатер, тент.

Палатку я поставил на краю городка, рядом с колючими кустами, из которых раздавался дружный треск цикад. Соседка – могучая, шумная женщина, которая звонко ругала свою многочисленную детвору, – накормила меня борщом. Это были остатки, которые она из жалости не вылила в помойную яму. Борщ был вкусным и густым, но сварено было слишком много – целый пятилитровый чугунок! – а дети, бестолочи худозадые, кроме чипсов и пепси-колы, ничего есть не хотят. А разве ей и мужу пять литров жирного борща со свиными ребрышками и фасолью одолеть? Да еще сметаны туда сколько вбухала! И чесночком свежим приправила, и кинзу накрошила, да чтоб поострей был, черненького перчика добавила…

Расправившись с борщом, я тщательно оттер чугунок крупным прибрежным песком, сполоснул его в море и забрался к себе в спальник. Слушая шум волн, который изредка дополняли тихая возня и оплеухи, доносившиеся из соседней палатки, я думал о том, что, если бы мне удалось снова подняться в небо на самолете, то я обязательно нашел бы яхту. Мысль была опасная и подлая, ибо далее следовало делать вывод: нашел бы яхту, и что потом? Таранил бы ее, как летчик Гастелло вражеский состав? Или сбросил бы на палубу бомбу? Или погрозил бы бандитам кулаком?

Ответа на этот вопрос у меня не было. Уснул я с тем тревожным чувством, как если бы боялся проспать какое-то важное событие, например, отправление утреннего поезда, и потому просыпался едва ли не каждый час, чтобы посмотреть на зеленоватый дисплей часов. Под утро – еще не было пяти часов – в тамбур палатки забралось какое-то животное, которое я сначала принял за небольшую собаку. Испугавшись моего окрика, животное принялось кидаться на стены палатки, сотрясая ее с такой силой, словно начался ураганный ветер. В темноте я мог видеть лишь темный комок размером с меховую шапку, который подпрыгивал необыкновенно высоко. Я кинул в него туфлей, и тотчас все утихло. Зверь исчез бесследно, словно приснился мне.

До рассвета я уже не мог уснуть, и тягостные мысли наполняли меня предчувствием неотвратимой беды.

Палаточный городок спал долго, просыпался медленно, и на пляже пока еще хозяйничали стайки любопытных чаек, которые оставляли на мокром песке смешные кленовые следы. Я с удовольствием искупался. Утреннее море – все равно что сонная женщина. Есть в нем какое-то необыкновенное очарование и нежность. Расчесываясь перед осколком зеркала, который подвесили на кустах прежние туристы, я с трудом подавлял в себе желание позвонить Ирине и пожелать ей доброго утра. Дзюба не был бы Дзюбой, если бы не организовал прослушивание телефонов Ирины и агентства – то есть в тех местах, где он выставил засаду. Ирина должна быть чиста от меня, убеждал я себя. Она не должна униженно объяснять в милиции, почему я ей звонил и что хотел сказать помимо сказанного.

Но что будет, если я ей не позвоню? – размышлял я, зашнуровывая туфли и стряхивая с джинсов комочки высохших водорослей. Она придет в агентство, потом начнет волноваться и в конце концов начнет искать меня. Куда она позвонит первым делом? Мне на мобильный. Я не стану отвечать. Тогда она позвонит на домашний телефон. А уже потом – в аэроклуб.

Вот-вот, именно в аэроклуб, подумал я, застегивая палатку на молнию. А что ей скажут? И вообще, какой информацией располагают начальник аэроклуба, инструкторы, руководитель полетов?

Я захотел получить ответ на этот вопрос немедленно. Поднявшись по сыпучему склону на шоссе, я побежал по нему в сторону рыбацкого поселка. Начнем с аэроклуба. Это очень важно. Ведь должны там как-то отреагировать на исчезновение самолета! А вот как именно они отреагировали – это очень важно. На продовольственном рынке, уместившемся на трех длинных столах, поставленных буквой «П», я купил стакан семечек и холодный пирожок с картошкой. Жуя на ходу, свернул на улочку, ведущую к поселковому совету. Там, если мне не изменяет память, есть почта. А на почте – телефон. Даже если Дзюбе совсем делать нечего и он надумал прослушивать разговоры аэроклуба, то получит звонок от неизвестного лица,