— Да замолчишь же ты когда-нибудь, господи! — вдруг крикнула Валери и закрыла лицо руками.

Я встал с колен, стащил с себя плащ и отнес его на кухню. Просушить его можно только над плитой, и я разжег все три конфорки. Поставил чайник, достал из буфета начатую бутылку коньяка и, прежде чем отнести ее в комнату, налил себе полстакана и залпом выпил. Чтоб не простудиться.

Зачем, откуда, для чего? — думал я, машинально вытаскивая из шкафа тарелки, нарезая хлеб, вскрывая рыбные консервы. Что она хочет сказать мне, эта молодая, красивая женщина, которая так ловко окрутила меня, на которой — пусть косвенно — лежит грех за убийство безвинного сторожа-корейца, которая с ангельской улыбкой провернула ловкую аферу, которая мастерски лгала мне о несчастных стариках и унизила меня тем, что я поверил ей. Эта женщина, о которой я так часто вспоминал после расставания с ней, которую даже не мечтал увидеть… И вот она здесь, в моей квартире, сидит на диване, укрывшись пледом, осунувшаяся, с глазами смертельно уставшего человека, обреченного на скорую гибель, и едва сдерживается, чтобы не закричать. Во всяком случае, на это очень похоже.

Стемнело. Я вошел в комнату с тарелкой в руке и хотел включить свет, но она попросила:

— Не надо.

Не надо так не надо. Приглашать ее на кухню, где со вчерашнего дня сохнет в раковине немытая посуда и ведро трещит от мусора? Я подкатил к дивану сервировочный столик, на котором еще пылились две рюмки, матово блестела смятая фольга от шоколадки да сильно пахла старым табаком переполненная пепельница — следы недавнего блуда Бориса. Валери заметила след губной помады на одной из рюмок и не преминула сказать:

— Вижу, ты здесь не очень-то скучал.

Она еще смеет в чем-то упрекать меня! Я не стал оправдываться, молча сгреб рюмки и пепельницу, смахнул со столика пыль и поставил тарелку с крупными кусками консервированной рыбы. Стоя перед шкафом, я делал вид, что раздумываю над тем, какие бы поставить бокалы. Несомненно, Валери успела провести здесь исследовательскую работу. Она перебирала книги и, похоже, рассматривала альбомы с фотографиями, это было заметно с первого взгляда — корешки книг и альбомов не выровнены. Я не выношу подобного беспорядка, а Борис и его растлительница моими фотографиями не интересуются… Я взял металлические рюмочки для ликера — больше ничего подходящего для дамы не было, поставил их на столик. Валери молча следила за моими действиями. Я чувствовал себя неловко и пару раз задел плечом дверной косяк. То ли коньяк на меня так подействовал, то ли присутствие дамы.

Очутившись снова на кухне, я зачем-то посмотрел в окно — нет ли там какой-нибудь тачки или незнакомого мужичка, пасущегося у моего подъезда? Я начинал играть с самим собой. Я был ошарашен ее появлением здесь, мне было — очень мягко говоря — приятно быть с ней наедине, и я всячески внушал себе это. Но, с другой стороны, я не верил ей — ни ее словам, которые она уже сказала и готовилась еще сказать, ни ее позе и внешнему виду. А всякое недоверие острым ножичком кромсает возвышенные чувства — эту истину давно еще классики заметили и потому руками своих героев душили несчастных женщин. И во мне начали борьбу два субъекта. Один изнемогал от любви и был готов носить нежданную гостью на руках, другой же сжался как пружина, возвел вокруг себя неприступную оборону и приготовился к схватке с коварным и сильным врагом, принявшим образ милого агнца…

Я в очередной раз задел кухонный стол, на пол с жутким грохотом упала пепельница, из которой я не успел выкинуть окурки.

Над домом опорожнилась очередная туча, и крупные, как виноградины, дождевые капли забарабанили в оконное стекло. Стемнело настолько, что я уже не мог различить выражение лица Валери. Мы сидели молча, прислушиваясь к тому, как непогода ломилась в наш маленький, но сухой и теплый мирок. Я попытался наполнить рюмки, но принял за рюмку Валери спичечный коробок, и струйка коньяка полилась на стол.

— Ну вот что! — наконец не выдержал я, вскочил со стула и включил настольную лампу. — Хватит ломать глаза и разыгрывать здесь театр теней.

Валери закрыла лицо ладонью. Я разлил в рюмки все, что осталось в бутылке, выпил и вонзил вилку в кусок рыбы.

— Выкладывай, — сказал я, тщательно пережевывая черствую корку. — Я весь внимание. Я готов тебя выслушать и понять — конечно, в меру своей сообразительности.

Валери смотрела на меня, покачивая в пальцах рюмку. Я чувствовал этот взгляд и старался не поднимать глаз.

— Ну так в чем же дело?

— Я жду, — ответила Валери.

— Чего ждешь?

— Когда ты прекратишь чавкать и посмотришь на меня.

— Это обязательно?

Она поставила рюмку на прежнее место с такой силой, что столик на полметра отъехал в сторону, сложила руки на груди, закинула ногу на ногу, стала смотреть в окно. Кажется, я перестарался. Точнее, не я, а тот субъект, который занял круговую оборону. Стоп! — сказал я себе мысленно, опасаясь, как бы Валери не запустила в меня вилкой.

Я перестал жевать, откинулся на спинку стула и, подражая ей, тоже скрестил руки на груди.

— На побережье у меня больше нет никого, кроме тебя, — сказала она глухим голосом, все так же глядя в окно.

Она сделала паузу. Я ждал. Некстати зазвонил телефон. Я не шелохнулся, и он вскоре замолк.

— И никто, кроме тебя, не может мне помочь, — тем же голосом добавила Валери.

— А как же Глеб?

— Глеб в тюрьме, — быстро ответила Валери.

Я прислушался к себе, но никаких чувств в связи с этой новостью не испытал. К Глебу я был равнодушен и, стараясь оставаться искренним, с безразличием посмотрел в глаза девушки.

— Ну и что?

Она мяла в пальцах кусочек хлеба; черные шарики падали на газету. Я допил ее коньяк. Чувство голода одержало верх над всеми остальными, и, глядя то на Валери, то на рыбу, я понимал, что этой пытки долго не выдержу.

— Ну и что? — повторил я.

— Я прошу тебя помочь мне.

— Что я еще должен сделать? — Я нарочно сделал ударение на слове «еще».

— Полететь со мной в Таджикистан.

— Куда-куда? — Я едва не поперхнулся. — Валери, голубушка! Ты хорошо понимаешь, о чем и с кем говоришь? Тебе известны такие понятия, как этика, мораль, совесть? Ты хорошо помнишь, что творила со мной месяц назад?..

— Ой, ой, ой! — Она поморщилась, замахала руками. — Все! Больше ни слова! Не надо, умоляю, говорить о морали.

Мы снова замолчали. Ты только не верь ей, говорил во мне субъект, который занял оборону, не вздумай поверить хотя бы одному ее словечку!.. Тебе ее не жалко? — спрашивал второй, который ее любил, ты даже не хочешь поинтересоваться, что ее заставило прийти к тебе?

— Ну и что там стряслось с твоим Глебом? — после паузы спросил я.

— Какая тебе разница? Я уже поняла, что помощи от тебя ждать не стоит… Проводи меня.

Она встала. Я пожал плечами и развел руки в стороны. Она вышла в прихожую, зажгла свет, стала надевать туфли. Я выжидал. Она сняла с вешалки зонтик. Обернулась.

— Ты остаешься?

Я кивнул — почти уверенный в том, что она остановится. На пороге, уже открыв дверь, уже сделав шаг наружу, но остановится и вернется. Но она не остановилась и с силой захлопнула дверь за собой.

В это мгновение я бы с удовольствием посмотрел на то, как вытянулась моя физиономия. Пружина, заведенная во мне с той секунды, как я встретился с Валери, стала раскручиваться с бешеной силой, и я пулей подлетел к двери, распахнул ее и помчался по ступеням вниз. Валери я догнал уже на улице, схватил ее за плечи, но она с разворота ударила меня по щеке.

— Отпусти, негодяй! Дрянь, трус! Отпусти, я ненавижу тебя!