«Политиздата» и прочим дерьмом, или в жилом модуле. В модуле есть кондер, но в комнате наверняка парится кто-то из офицеров штаба: начнутся долгие и пустые разговоры о делах и бабах. Здесь же, в политотдельской каморке, пыльно, жарко и тесно. «Пять суток ареста! — обиженно подумал Белов. — Вот же сволочь неблагодарная. Для него же стараюсь…» Удовольствие, которое принесла подлянка, оказалось до обидного коротким. Электромагнитное возбуждение телефонной мембраны, пронесшееся по проводам и вонзившееся в его мозг, быстро угасло. Таким был этот мозг, такова его физиологическая особенность — электрический импульс, доставив короткое удовольствие, быстро увяз в тягучей мозговой слизи. Гуля Каримова от точно такого же электромагнитного возбуждения корчилась перед тумбочкой с телефонным аппаратом, словно в ее мозг вживили два электрода и с силой покрутили ручку, вырабатывающую ток. У нее была иная физиология, извращенная, ненормальная, можно сказать, идиотская физиология любящей женщины. От мелкого дрожания телефонной мембраны, которая издавала звук, похожий на шуршание насекомого, Гуля испытывала совершенно непереносимую боль, какую не прочувствовал даже Думбадзе, когда пятеро бойцов затаскивали его на броню бронетранспортера. Он скрипел зубами, и плакал, и даже скулил волчонком, если взгляд натыкался на бело-красный срез кости, но, когда ему вкололи промедол, боль утихла, сознание заполнил сладкий туман. «Замок» Максимов со сломанной рукой по-братски двинул его в плечо и, протянув зажженный окурок, празднично сказал:

— Ничего, зема, выкарабкаемся! Ага?

«Ага», — подумал Думбадзе, уводя свои мысли, как коней, куда-то далеко-далеко, в небесную даль, подальше от своей ноги, от пыльного, задымленного нутра бронетранспортера, воя двигателей и стрельбы. Ага, выкарабкаемся, все будет хорошо. Непременно. Разве может быть иначе? Фигня все… А дымок-то какой пахучий! Косячок, что ли?

А склон уже содрогался, как от боли, и в него пучками вонзались реактивные снаряды, выпущенные с подвесных систем вертолетов. Боевая пара, перемалывая горячий воздух, блестела остеклением кабин и с шипением выпускала дымные шлейфы. Склон орал, фонтанировал сухой землей, плевался ошметками дерна и раздробленными камнями; вместе с ними в воздух подлетали фрагменты человеческих тел, покореженные гранатометы и автоматы. Колонна была уже далеко, и бойцы не могли полюбоваться на это премилое зрелище. Ракеты входили в грунт мягко, как иголка в ягодицу больного: мяк— мяк-мяк, а потом лопались, зло выскакивали из-под земли, словно ужаленные джинны, и мельчили все, что находилось вокруг. «Вот вам, вот вам, вот вам!!! — твердили вертолетчики, демонстрируя чудеса воздушной акробатики, и раз за разом загоняли в склон очередную партию остроносых ракет. „За наших ребят, за сожженные наливники, за нашу кровушку!“ С мыслями о мести выводил винтокрылую машину командир вертолета, делал ручкой управления запредельный крен, опускал нос на запредельную крутизну, резко нырял вниз, выравнивал тангаж у самой земли и давал команду открыть огонь. С такой же неуемной жаждой разъепать всех подряд давил на кнопку электроспуска оператор-наводчик. Его желудок сжимался, сердце учащало ритм, а рот переполнялся кислой слюной, когда из цилиндрической кассеты с шипением вырывались ракеты и втыкались в землю. Одна, вторая, третья, сильные, твердые, точные, и так мягко входят, входят, входят в грунт: кто бы знал, какое это наслаждение — насиловать землю! „Вот вам, вот вам, вот вам!!! — огрызались моджахеды и, скрипя порчеными зубами, давили на спусковые крючки пулеметов. — За наши дома, разрушенные вами, за наших детей, убитых вами, за нашу землю, оскверненную вами!“ И летели навстречу черным вертолетам жалящие трассеры, срезали куски обшивки с бешено вращающихся лопастей, пробивали плоские пятнистые животы, усеянные пупырышками заклепок, рвали топливные шланги и маслопроводы, воспламеняли электрические провода, застревали между разогретых зубьев шестерен. „Ах, уроды грязные!!! Чурки недоделанные!!! — входил в азарт командир вертолета, взбираясь повыше, к солнышку, и пикируя с него прямо на головы моджахедам. — Получите!! И еще!! И еще!!“ Вертолет дрожал и стонал, извергая ракеты. Внизу все взрывалось и горело. Склон, словно раненый зверь, дергался от боли. Его кожа дымилась, свисала ошметками, обнажились потроха. „Ну, держитесь, русские свиньи!“ — орал моджахед, до боли прижимаясь щекой к телу пулемета и не видя уже ничего, кроме перемалывающих воздух вертолетов, растопыренных, как лапы орла, крыльев с подвесками. Онемевший от долгого напряжения палец снова и снова давил на спусковой крючок. В вырезе прицельной планки дрожал блестящий, прозрачный, как мыльный пузырь, фонарь. И в нем — мерзкий человечек в большом шлеме с темным забралом, что делало его похожим на огромную муху. Да это муха и есть, большая трупная муха, она жужжит, кружит над моджахедом, вращает своей тяжелой головой, водит из стороны в сторону глазами- блюдцами; надо убить эту мразь, прихлопнуть отвратительное насекомое, переносчика болезней и смерти. И незаметно исчезли страх и волнение, и вой ракет перестал резать моджахеду нервы, и он с мертвенным спокойствием взял кабину пилота на прицел и в нужное мгновение потянул за спусковой крючок. Командир вертолета только хотел взять ручку на себя, как винтокрылая машина напоролась на очередь; пули пробили стекло с удвоенной силой, суммарно сложенные скорости вертолета и пуль породили особо жестокую силу. Осколки бронированного плексигласа и стальные стружки от пулевой рубашки влепились пилоту в шлем, вырвали из него часть металла и загнали его в глубь черепа, вмиг разжижили и вскипятили мозг и расплескали его по подголовнику сиденья. Летчик-оператор не увидел этого, так как кресло командира находилось за его затылком, но почувствовал удар, от которого вертолет вздрогнул и стал заваливаться на бок. Он позвал командира по внутренней связи, но только один раз, и сразу отодвинул этого человека на самые дальние околицы своего сознания, а центр заняли прицельная сетка и ручка управления. Оператор в отведенные ему секунды повел вертолет вверх, прямо в синее небо и, как только перепаханный склон оказался под ним, одновременно скинул две фугасные бомбы „ФАБ-500“.

Это был рискованный маневр, две мощные бомбы на небольшой высоте могли сдуть вертолет, изрешетить его осколками, но оператор об этом не думал, он скидывал бомбы тем резким, неосмысленным движением, с каким мы, содрогаясь от отвращения, опускаем ногу на какое-нибудь мерзкое и опасное насекомое, допустим, на ядовитого паука. Бомбы лопнули с небольшим интервалом — одна в середине склона, другая на его макушке, взметнув в воздух тонны песка, превращая в пар все живое, сплавляя воедино камни, металл и людей. Взрывная волна, как свора выпущенных на волю бешеных псов, понеслась во все стороны, сметая, сравнивая, опрокидывая все, что попадалось по пути. Хвостовая балка удирающего вертолета надломилась, машина закружилась вокруг своей оси, разбрасывая по сторонам ошметки обшивки и покореженные детали, грохнулась на землю, вспыхнула и взорвалась. Борттехника Викенеева вышвырнуло из вертолета через проем за несколько секунд до этого. Он ударился головой о рукоятки пулемета, но сознание не потерял, успел выдернуть парашютное кольцо. Высота была урезанная, к тому же еще горбатили свои шершавые спины холмы, и едва купол парашюта наполнился и стал гасить падение, как борттехник рухнул на сыпучий склон. Тормозя ногами и руками, раздирая локти в кровь, он проехал на спине несколько метров и, наконец, остановился. Угасающий купол очень кстати зацепился за камни. «Ни хера себе вывалился!» — подумал Викенеев. Его сердце колотилось с такой силой, что казалось, от этих ударов содрогается склон. Борттехник перевернулся на живот, поднес к лицу содранные в кровь ладони. Боли он не чувствовал, ладони онемели. Вокруг стояла какая-то неправдоподобная подводная тишина, лишь откуда-то издали доносились тяжелые хлопки разрывов и треск автоматов. Фал опутал ногу, борттехник дернул ногой, словно ее обвила мерзкая змея, и стал торопливо тянуть фал на себя. На его конце находился мешок с переносным аварийным запасом. В нем — автомат с патронами. Самое главное сейчас — автомат с патронами. Вне вертолета Викенеев чувствовал себя голым и совершенно беззащитным, словно недоразвитый цыпленок, которого вынули из яйца и кинули рядом с муравейником. Посвистывали пули. Викенеев торопился. У него все получалось плохо. Фал застревал между камней. Он бросил веревку и принялся отстегивать привязную систему. Надо спрятать парашют. Духи ценят летчиков и гоняются за ними, как за самой лакомой добычей. Издеваться будут всем стадом — за разбомбленные кишлаки, за разметанные «ФАБами» дома, за растерзанных жен и детей. Под общий хохот отрежут ему яйца, а потом сунут палку в задницу, да провернут раз сто — в общем, сделают «вертолетик». И с этой палкой оставят его истекать кровью посреди кишлачной площади. Голодные и трусливые собаки будут приближаться к нему несмело, алчно поглядывая на пропитанный кровью песок. Самые крупные твари первым делом отгрызут уши, а шавки послабее и помельче начнут лизать бурые кровавые пятна на земле, широко раздувая ноздри и чихая.

С оглушительным треском из-за холма показался «Ми-8» поисково-спасательной службы. Он кружился на месте, поливая огнем духовские позиции, но тотчас накренился, завыл на высокой ноте и камнем пошел вниз. Ему перебили редуктор, но не успел Викенеев страшно выругаться, как из глубины