пришлось переродиться в иное чувство. Нет, тут Тимофей может поклясться хоть на иконе, ничего непотребного меж ними не произошло, да и суровый домашний распорядок не позволял. Одни поцелуйчики украдкой да записочки и прочая игра в жмурки. Но больше ничего и нужно не было, Лара влюбилась в хитрого парня всей своей юной душой, как и выходит у каждого только в самый первый раз. Матери она спустя чуть времени рассказала все, а ему, Тимофею, и того раньше. Евгения Святославовна в бескорыстное и вечное чувство Шуры Прасолова и ни на миг не поверила, никто еще первой леди Кремля в уме не отказывал. Но и Ларочку разубедить не смогла, впрочем, Евгения Святославовна на это надежды и не имела и отцу Тимофею о том сказала честно. Девичья любовь – дело тонкое, пойдешь поперек – только добавишь жару и вместо доверия наживешь вражду.

– И что, мою дочь обманули и бросили? Это, Тимоша, ты мне пытаешься сказать? – мертвым голосом вопросил преподобного Ермолов.

– Ну, до такого не дошло, и вряд ли бы случилось. Не было еще в людской памяти, чтоб президентских дочерей по доброй воле бросали. Тут хуже б вышло, если бы парень этот своего добился. И ты, Володя, ничегошеньки бы тут поделать не смог. Нет, Лара сама от него отказалась.

– И слава богу, – облегченно вздохнул Ермолов. – Постой-ка, а из-за чего весь сыр-бор? Значит, не так все гладко кончилось?

– А я и не говорил, что гладко. Наоборот, кончилось плохо, хотя с иной стороны посмотреть – так для Ларочки и хорошо. Она это поймет, только не сразу, а позже.

– Ага, – словно переваривая пищу не по своему желудку, тяжко и задумчиво произнес Ермолов. В правой руке он вертел туда-сюда чайную, наполовину еще полную чашку, потом неловким жестом опрокинул ее, и жидкость разлилась, к его вящей досаде. Ермолов выругал сам себя: – Эх, пусторукий!.. А ты, Тимоша, договаривай, раз начал.

– Да что и договаривать? Сам небось догадался. Вижу, уж губы поджал. Но ты Шурку этого, Прасолова, не трогай. Его и так жизнь проучила, как все расчеты его в одночасье рухнули. Переведи подальше, и дело с концом, – наставительно сказал отец Тимофей. – Ларочка же за ним как хвостик, как нитка за иголкой бегала, за своим Шурочкой. Вот и застала – на кухне с судомойкой, вашей горничной Варвары дочкой. Что она увидела, я знаю, а вот о чем услышала, могу только домыслить. Видно, всю правду. И про себя, и про него. И третий день теперь лежит. Женя ее и так и этак уж утешить старается, а я ей говорю: оставь, не надо. Не будет толку. Пока само не переболит и не перегорит, слова те – как горох. А в первый-то раз особенно больно.

– А что же на меня-то с кайлом? Или Женечка думает, моя вина – не уследил? – совсем разнервничался от скверной истории Ермолов. А это было ему вредно – тут же начала кружиться голова. Нет, если и дальше так пойдет, врачам придется все же сообщить. Хоть тому же Полякову.

– То-то и оно, что уж слишком следил. Да разве, Володенька, так можно? Ведь не Средневековье на дворе. А если, по-твоему, все двери на запоре держать, то вот как раз хороший человек и не войдет, а негодяй непременно просочится. Потому как негодяя ты охранять и поставил от хорошего человека. И что тебе за беда, коли Ларочка свою жизнь заведет? Не век же ей при тебе куковать?

– Я свою дочь хотел уберечь, – упрямо возразил Ермолов тем самым тоном, от которого лезли под стол провинившиеся министры и губернаторы.

Только отца Тимофея ничуть он не запугал:

– Вот и уберег. Нет, Володечка, я за тебя расхлебывать не стану. Своего черта побеждай в одиночку. И еще скажу то, о чем только я да Женя догадываемся. Хороший-то человек возле тебя все время ходит. Да разве с тобой по-людски говорить можно?

– И кто же это ходит? Очень интересно, – спросил Ермолов уже не так жестко. Кто-кто, а Петька Оберегов, преподобный Тимофей, всегда умел сделать так, чтобы посадить его в лужу.

– Твой Витя и ходит. Или ты думал, то твои очи ясные его в возвышенный трепет приводят? Ты, Володя, в первую очередь для него – отец обожаемого существа, а потом уже и президент. И не вздумай только сейчас оскорбиться. Такая преданность, может, самая настоящая и наилучшая и есть на свете. Только ведь у твоих ворот цербер сидит и по запаху чужих отличает. А чужие-то – как раз и свои? Я уж говорил – хороший человек не пройдет и молчать будет, чтоб о нем худого не думали.

– И что же мне теперь? Моего Альгвасилова на Ларочке срочно женить? – ехидно спросил Ермолов преподобного, и был он зол.

– И опять ничего ты, Володя, не понял. Я бы тебе в глаз засветил, как в дворовую бытность нашу, да сан не позволяет. Мой, а не твой. Поздно уж кого-то женить. Тем более срочно и насильно. Тебе теперь молиться надо о том, чтоб Ларочка побыстрей оправилась и в жизни опять радость увидела. Я ей отец духовный, но ты-то отец родной. Подумай, Володя, об этом.

И вот теперь Ермолов стоял и думал. Смотрел на стальной символ и опять думал. Тягомотов все журчал свою речь, и Ермолову вдруг стало покойно. А пусть все идет своим чередом. Может, он и не самый правильный отец на свете, зато уж наверняка из самых любящих. И стало быть, и он, и Женя, и Ларочка всё преодолеют. Пройдет месяц, другой, и все начнет забываться. И время, и валерьянка, и хлопоты возьмут свое. И Ларочка станет прежней, и он умней, и Витю Альгвасилова, дурачка честнейшего, непременно позовет в гости. Или пускай идут с Ларой, к примеру, в оперу. И вдвоем. Нет, лучше с Женей, все же перестраховался в мыслях Ермолов. И тут же вспомнил еще одно обещание, данное им отцу Тимофею. Уже собираясь уходить, преподобный вдруг спохватился, будто не мог найти более удобного момента:

– Володя, а как же насчет того сумасшедшего чиновника? Помнишь, ты обещал его принять непременно и срочно?

Ермолов поморщился, не ко времени прозвучала просьба:

– Давай, Тимоша, после. Видишь же, что творится. До твоего ли сумасшедшего теперь, когда у меня у самого в доме филиал Канатчиковой дачи.

– Нельзя потом, – решительно сказал преподобный, и Ермолов опять непонятно отчего встревожился, зловещее интуитивное ощущение большой беды вновь посетило его.

– Ну хорошо, раз нельзя. Только послезавтра, вечером. Раньше не смогу. Как раз скульптуру Мухиной придется открывать, так что все равно полдня пропадет зазря. Заодно уж пусть будет и твой сумасшедший.

– Вообще-то не сумасшедший он, а только или сильно напуган, или, наоборот, запуган кем-то, – вступился за своего протеже отец Тимофей. Но день обождать согласился.

В тот, как он полагал спокойный, день, когда Ермолов вернулся с торжественного открытия и освящения рабоче-крестьянской славы подопечного ему Отечества, его ждали неутешительные вести.

Сообщение, срочно доставленное из МИДа, накрыло с головой, будто цунами – островной и дремлющий под солнцем пляж. Посольство Новой Вавилонии, во всем своем составе и восточной красе, покидало пределы Российской державы, и немедленно. Из Багдада поступило уведомление. Причину подобного неуважения представитель, донесший сообщение, объяснить отказался и даже не пытался выглядеть вежливым. И тут же вскоре явился генерал Василицкий вместе с действующим иностранным министром Тропининым, и оба взахлеб и наперегонки принялись рассказывать, о чем им только что поведали секретные источники. Выходило так, что Объединенный Халифат все же склонил окончательно багдадские власти на свою сторону, и Американские Штаты, умники такие, выступили при том соглашении тайными посредниками.

– И что теперь будет, как думаешь, Геннадий Савельевич? – спросил пока достаточно сдержанно Ермолов своего иностранного министра.

– Что угодно может случиться, – осторожно ответил Тропинин.

А вот Василицкий, тот церемониться не стал, влез от себя, не дожидаясь, когда спросят:

– Война будет, вот что. Уж они повод найдут, скипидару им под хвост. Разве что чудо какое произойдет, да я в чудеса не верю.

Ермолов хмуро осадил генерала одним взглядом, но резких слов произносить не стал. Прав Василицкий, сто раз прав. А война в нынешних условиях – это конец. Конечно, и многомудрые заокеанские «доброжелатели» тоже нахлебаются с нынешними своими восточными дружками, после и их очередь настанет. Только вот его и то, что останется к тому времени от России-матушки, это волновать уже не будет.