разные эпохи.

Сарайва произнес название по-французски, с неподражаемым парижским шиком. Томаш усердно делал пометки.

— Постой, — взмолился он, едва поспевая за вдохновенным лектором. — Как ты сказал? «Слова и вещи»?

— Это, пожалуй, самая кантианская книга Мишеля Фуко, манифест отказа от поисков истины. В известном смысле в ней окончательно уничтожается само это понятие. Наши знания о мире зависят не только от индивидуального восприятия каждого из нас, но и от воззрений и предрассудков, присущих нашей эпохе. Истина релятивна, она определяется слишком многими вещами.

— О том же говорил Кант.

— Верно. Мишеля Фуко часто называли новым Иммануилом Кантом.

— А тебе не кажется, что чересчур? Скорее, он был последователем Канта, развивавшим его идеи…

— Мишель Фуко поместил эти идеи в совершенно иной контекст, — поспешно заявил Сарайва, словно испугавшись, что его кумира могут заподозрить в банальном плагиате. — Я расскажу тебе одну забавную историю, mon cher. Когда он пришел читать лекции в Коллеж-де-Франс, его спросили, как называется его дисциплина. Знаешь, что ответил философ?

Томаш пожал плечами.

— Нет.

— История систем мышления. — Сарайва расхохотался. — Представляю лица всех этих маменькиных сынков, когда они услышали такое. — Звонкий хохот сменился прочувствованным вздохом. — Но как это верно! Мишель Фуко действительно писал историю систем мышления. Это стало очевидно, когда вышла его следующая книга, «Археология знания». В ней Мишель Фуко определяет истину как сложную конструкцию, продукт своего времени, и распространяет подобное видение на другие концепты. Например, концепт автора литературного произведения. Для философа автор не человек, написавший книгу, а конструкция из целого ряда элементов, таких, как язык, литературные течения эпохи и другие исторические и социальные факторы.

Томаш по-прежнему источал скептицизм.

— Позволь, но ведь это же банально, — заметил он. — Все мы продукты обстоятельств, это давно известно. В чем новизна?

— В контексте, mon sher. Чтобы раскрыть сущность концепта, философ подвергает его деконструкции.

— А! — воскликнул Томаш, изображая энтузиазм. Не то чтобы слова Сарайвы убедили Норонью, просто ему не хотелось обижать старого приятеля. — Так что же дальше?

То глядя на собеседника, то устремляя взор в морскую даль, профессор философии пустился в пространные рассуждения о творчестве Мишеля Фуко, особо остановившись на «Истории безумия в классическую эпоху», «Рождении клиники», «Надзирать и наказывать» и на трехтомной «Истории сексуальности». Историк слушал его вдохновенную речь внимательно и недоверчиво, внимательно, потому что боялся пропустить нечто важное, что могло иметь касательство к разгадке ребуса, и недоверчиво, поскольку подозревал, что деконструктивисты преувеличивают значение своего идейного вдохновителя.

— Ну вот, собственно, и все, — завершил Сарайва свою длинную лекцию. Через три недели после того как третий том «Истории сексуальности» был отдан в печать, Мишель Фуко внезапно потерял сознание и был госпитализирован. У него нашли СПИД. Философ скончался летом 1984 года.

Томаш пролистал блокнот от начала до конца и обратно.

— Хм, — хмыкнул он, задумчиво всматриваясь в записи. — Ни единой подсказки.

— Какой подсказки?

— Для загадки, которую я пытаюсь разгадать.

— Загадки о Мишеле Фуко?

Томаш рассеянно провел рукой по лицу.

— Да, — обронил он.

В двух шагах от них простирался бескрайний океан; неутомимые волны катились к берегу, сверкая и переливаясь миллионами бриллиантов. В последний предвечерний час тучи рассеялись; солнце сбросило траурный покров, чтобы опуститься за линию горизонта в сияющих праздничных одеждах.

— В чем суть твоей загадки?

Томаш колебался. А что если показать Сарайве ребус? В конце концов, что он теряет? У профессора философии наверняка найдется какая-нибудь яркая идея. Полистав блокнот, Норонья отыскал заветную фразу и показал ее Сарайве.

— Видишь?

Сарайва бросил взгляд в блокнот и глубоко задумался, уставившись на море. Линованная страница по-прежнему вопрошала:

— Что за чушь?! — опомнился Сарайва. — Какое еще эхо Фуко? — Он повернулся к Томашу. — Ты можешь мне объяснить, что это за эхо такое?

— Не знаю. Я думал, ты мне скажешь.

Профессор философии придвинул блокнот поближе.

— Mon cher, я даже не представляю. Кто-то, ставший эхом Мишеля Фуко?

— Интересная идея, — задумчиво отозвался Томаш. И тут же опомнился: — Ты знаешь, кто это может быть?

— Иммануил Кант, больше некому. Хотя, если по-честному, то это Мишель Фуко эхо Канта, а не наоборот.

— А у самого Фуко были последователи?

— У Мишеля Фуко было множество последователей, mon cher.

— Кто-нибудь из них висит на 545?

— Я не могу ответить на этот вопрос, поскольку вообще не понимаю, о чем речь. Как можно висеть на 545? И почему именно 545?

Томаш не спускал глаз со своего собеседника.

— У тебя не возникает никаких ассоциаций?

Сарайва закусил губу.

— Нет, mon cher, — сказал он, покачав головой. — Совершенно никаких.

Томаш со вздохом захлопнул блокнот.

— Черт! — выругался он сквозь зубы. — Я так надеялся что-нибудь обнаружить. — Он махнул рукой официанту, скучавшему неподалеку: — Счет, будьте добры!

Сарайва переписал загадочную фразу в свой ежедневник и убрал его в карман куртки.

— Я полистаю книги, — пообещал он. — Вдруг что-нибудь найду.

— Спасибо.

Официант принес счет, и Томаш расплатился. Историк и философ поднялись из-за стола; пришло время расходиться.

— Что ты намерен делать? — поинтересовался Сарайва.

— Поеду домой.

— Нет. Я о твоей загадке.

— Ах, да. Пойду в магазин и скуплю все книги Фуко и о Фуко, которые сумею найти. Ключ может оказаться в одной из них.

Они вышли из ресторана и вместе дошли до парковки.

— Мишель Фуко был необычным человеком, — заметил Сарайва перед тем как распрощаться.

— Правда?

— Великий философ и блестящий историк. Мыслитель, доказавший, что объективной реальности не