— А это что? — спросила Селия.

— М-м-м, — Томаш покопался в памяти и без труда определил: — Овидий.

— Овидий? Но что все это значит?

— Это значит, моя дорогая, что мне придется начать все сначала, — ответил Томаш, решительно направляясь к лифту. — Мы на пороге величайшего открытия.

Облака неспешно ползли с линии горизонта, чтобы укутать солнце толстым серым одеялом; они походили на могучие крылья, ровные и темные по краям, курчавые и блестящие ближе к центру. Зимнее солнце лило свой чистый, холодный, прозрачный свет на серебристую ленту Тежу и разноцветные крыши Лиссабона, волнами поднимавшиеся по крутому, женственному бедру холма Лапа.

Томаш кружил по запутанным, полупустым улочкам, поворачивая то вправо, то влево и не зная, какого направления держаться в городском лабиринте, пока случайно не оказался на тихой Руа-ду-Пау-да- Бандейра. Скатившись по сбегающей по склону улочке, Норонья притормозил у элегантного густо-розового здания и припарковал свой маленький «пежо» между двумя новенькими черными «мерседесами». Откуда ни возьмись, появился осанистый швейцар в светло-серой форменной куртке поверх темно-серого жилета и при галстуке с узлом, изяществу которого позавидовал бы любой денди; Томаш опустил стекло.

— «Отель-да-Лапа» здесь?

— Здесь, сеньор.

— Нельзя ли оставить машину на вашей парковке? Дело в том, что на улице…

— Не беспокойтесь. Давайте ваши ключи.

Томаш вошел в лобби отеля, сжимая в руках портфель. Светло-бежевый мраморный пол, такой гладкий, что в него можно было смотреться, словно в зеркало, украшал геометрический орнамент; в центре композиции, на круглом стеклянном столе стояла ваза с алыми мальвами, чьи тугие бутоны напоминали раструбы фонографов; Томаш сразу узнал эти цветы, их часто находили в захоронениях первобытных людей и гробницах фараонов. «Констанса могла бы объяснить, что они означают», — подумал он. Обстановка в лобби была выше всяких похвал: Людовик XV или искусная стилизация под него, кремовые диваны и кресла, обитые белой кожей.

Слева мелькнуло знакомое лицо; Томаш сразу узнал эти маленькие глазки и крючковатый нос; коротышка закрыл журнал с яркой обложкой, вскочил с дивана и бросился ему навстречу.

— Поздравляю, Том, вы на редкость пунктуальны! — вскричал Нельсон на своем диковинном американо-бразильском португальском.

Томаш пожал протянутую руку.

— Здравствуйте, Нельсон. Как у вас дела?

— Просто превосходно, — он улыбнулся и развел руками. — До чего же хорошо в Лиссабоне! Я здесь всего три дня, а уже все ноги исходил.

— Вот как? И где же вы успели побывать?

— Да везде понемногу, — Молиарти увлек Томаша направо, к двери с надписью «Бар Рио-Тежу». — Как насчет того, чтобы перекусить? Вы не голодны?

У входа в бар, словно одинокий часовой, застыло пианино, длинный черный «Кавай», дожидавшийся, когда беглое прикосновение оживит его онемевшие клавиши. Справа помещалась стойка из лакированного орехового дерева, за которой управлялся с бокалами и бутылками ловкий бармен, слева располагались столы и стулья, все в стиле Людовика XV и очень тонкой работы; широкие окна с темно-красными шторами выходили в сад, мелодия вальса Чайковского кружилась по залу, наполняя его атмосферой покоя и легкости. Молиарти выбрал стол у окна и жестом пригласил Томаша садиться.

— Что закажем?

— Разве что чай.

— Waiter, — позвал американец, махнул рукой бармену, который немедленно покинул стойку и подошел к посетителям. — Чай для меня и моего друга.

Бармен открыл блокнот.

— Какой чай желаете?

— У вас есть зеленый? — спросил Томаш.

— Разумеется. Какого сорта?

— А что бы вы посоветовали?

— Если сеньор позволит, я рекомендовал бы японский цветочный, он свежий, терпкий, благородный, с фруктовыми нотами.

— Замечательно, — улыбнулся Томаш.

— А что к чаю?

— Ну, какие-нибудь сласти. У вас есть шоколад?

— У нас отличное печенье, гости очень хвалят.

— Тогда принесите их тоже.

— Будет сделано, — кивнул официант, торопливо черкая в блокноте. — А вам, сеньор? — обратился он к Молиарти.

— А мне ту же закуску, которую я брал вчера.

— Фуагра с арманьяком в соусе из зеленых помидоров и бриоши с орехами и финиками?

— That's right. И шампанского.

— Реймское, «Луи Редерер»?

— Ну да. Только охладите как следует.

Едва бармен отошел, Молиарти дружески хлопнул Томаша по плечу.

— Ну что, Том? Как вам Рио?

— Удивительный город, — ответил португалец, улыбаясь своим воспоминаниям. — И все время разный.

Бармен принес печенье и аккуратно откупорил шампанское; наполнив бокал Молиарти нежно- золотистым вином с легкими пузырьками, отправился за остальным.

— Так что же вам удалось раскопать? — спросил американец, внезапно сделавшись серьезным.

Открыв лежавший на коленях портфель, Томаш достал блокнот и стопку слегка помятых листов.

— Кое-что, как видите, удалось, — сообщил он, разложив содержимое портфеля на столе и подняв глаза на собеседника. — Я прочел все книги, которые профессор Тошкану заказывал в обоих книгохранилищах, скопировал его записи, причем не только найденные в гостинице в Ипанеме, но и те, что он оставил в камере хранения Национальной библиотеки. Сегодня утром я побывал в Португальской публичной библиотеке, здесь, в Лиссабоне, чтобы уточнить кое-какие детали. В общем, можно сказать, что до ответов на все вопросы еще далеко, но мне удалось существенно продвинуться. Другими словами, в моих руках оказались материалы, связанные с открытием Бразилии, которые профессор Тошкану собрал по заданию вашего фонда. Насколько мне известно, на устроенном вами брифинге Тошкану дал понять, что его изыскания связаны с распространенным в среде историков мнением о том, что Педру Алвареш Кабрал лишь объявил миру о том, что другие мореплаватели держали в секрете.

— That's right.

— Пойдем по порядку. Первый вопрос, с которым предстоит разобраться, заключается в том, существовала ли в Португалии времен Великих географических открытий политика умолчания. Ответ поможет нам пролить свет на истинную историческую роль Кабрала. То, что португальцы держали свое открытие в тайне, можно объяснить лишь наличием подобной политики.

— Вы совершенно правы.

— Этот вопрос вызывает в научном сообществе горячие споры, однако большинство ученых склонно считать политику умолчания историческим мифом.

— Ну а вы?