– Так точно! – по-военному громко отозвался Тугай.

– Его императорское величество, государь всея Руси Николай Павлович постановил, что измена Господу, Отечеству и государю есть мерзейшее из всех земных преступлений. Тайный совет государев единодушно постановил приговорить лейтенанта Тугая к смерти.

Молчание, воцарившееся в каземате, было абсолютным. Такую тишину можно слышать, такую тишину можно взрезать ударом сабли, кабы только эта сабля в руках была… Булганов задышал тяжело, с хрипом выталкивая воздух из легких, Сабуров молча усмехался, десять солдат угрюмо уставились в землю.

Борис кивнул. Он и не ждал иного приговора.

– Что ж, и на том спасибо государю, – стараясь сохранять хладнокровие, проговорил Тугай.

Тощий курьер поправил очки на носу и вновь взглянул в лежавшую в папке бумагу.

– Но его императорское величество по доброте своей великой, – зачитал он далее, – превыше закона ставит именно милосердие. И повелевает заменить казнь смертную на каторжные работы в Сибири сроком в двадцать лет.

Как будто над горячим летним днем надругалась ледяная буря бескрайней тайги. Дрожь пробрала всех, кто слышал тот приговор. Майор Булганов закусил губу. Борис Тугай непонимающим взглядом воззрился на царского курьера.

– Двадцать лет Сибири… – проговорил он тихо.

– Его императорское величество по доброте своей великой…

– По доброте? – срывающимся голосом внезапно выкрикнул Тугай. – По доброте?

Все вздрогнули от неожиданности. Видение покрытых льдом глубоких рек, завывающей снежной бури, голодных волчьих стай и непроходимых лесных чащ отступило.

– По доброте? Тогда почему ж он не убьет меня сразу? Почему хочет убивать долгих двадцать лет? Ни с чем не сравнимая жестокость! Майор Булганов, дайте мне перо и бумагу. Я буду писать государю. Я попрошу его расстрелять меня! Двадцать лет Сибири! Никогда, никогда! Да я скорее проломлю себе голову о стену!

– Успокойтесь, Борис Степанович! – Булганов провел дрожащей рукой по лицу. – И в Сибири можно жить.

– Да знаете ли вы, что такое жить в Сибири двадцать лет?

Булганов молчал. Еще никого он не видел воротившимся из тайги, за исключением нескольких монахов, торговых караванов и солдат. Сосланные же в Сибирь исчезали в бездонном омуте сибирском, как будто были они лишь каплями дождя.

– Я требую, чтобы меня расстреляли! – вновь выкрикнул Борис. – Это не милосердие, это изощренная дьявольщина какая-то! Будь проклят этот убийца!

– Я передам эти слова его величеству, – с тихой угрозой в голосе промолвил Сабуров. – Какая черная неблагодарность! Вам даруют жизнь, а вы проклинаете государя за его доброту.

– Коли уж есть Господь на небесах, – дрожащим голосом произнес Тугай, – он непременно в один прекрасный день, Сабуров, отправит вас гнить в Сибири.

Дознаватель побледнел от гнева, повернулся к Тугаю спиной и торопливо покинул камеру. Майор Булганов кивнул солдатам. И они, и курьер были рады поскорее покинуть каземат. Им и так еще предстояли два невеселых часа обхода. Курьер обязан был зачитать приговор всем содержавшимся под арестом заговорщикам, а лейтенант Тугай попался ему первым по счету.

– А что другие? – спросил Тугай, оставшись наедине с Булгановым. – Трубецкой?

– Сибирь.

– Волконский?

– Сибирь.

– Муравьев?

– Сибирь.

– Лунин?

– Сибирь.

– Бестужев-Рюмин? Каховский? Пестель? Рылеев?

– Приговорены к смерти через повешение.

– Счастливцы! – Тугай привалился к стене. – Но… повешение… – едва слышно прошептал он через минуту.

– Да…

– А кого ж расстреляют?

– Никого. Пятеро лишь будет повешено.

– И этот царь еще в церковь ходит, не боится, что купол ему на голову обвалится вместе с гневом Господним!

– Разве вы тоже не замышляли убить его?

– Нет. Мы лишь хотели сместить его и провозгласить конституцию. Ну, как французы… Свобода, равенство, братство. Неужели же это преступление?

– Это – утопия, Борис Степанович.