Я слышала рокот слов Тьмы, но не понимала значенья их.
– Сначала я хотел просто перебить вас всех! Тебя, конечно же! – проскрежетал отвратный голос мне на ухо. Сгоревшее лицо коснулось щеки моей. Не только смрад горелый дохнул в меня, – горячка и болезнь ненависти, мести ярой. – Но сие было бы слишком просто. Так что поживи пока. Понятно? Ты поживешь еще, и твой пес шелудивый поживет покамест. А потом ты – сгинешь. Сгинешь, Волчица, не оставив потомства по себе, волчат проклятых. Не будет Судьбы, не будет! Ясно? Ты сгинешь, но прежде я уничтожу всякого, кто хоть что-то значит для тебя, и гибель их дано будет тебе увидеть! Я заберу у тебя все, все уничтожу. Тебе не убежать от меня, тебе не избежать меня. Я буду преследовать тебя всюду, во всех мирах, во всех временах! И в тот миг, когда ты будешь меньше всего готова к приходу моему, я начну пожирать все, столь любимое тобой!
– Прошу тебя! – простонала я. – Не ведаю я. О, нет! О чем ты говоришь! Не ведаю причины угроз твоих! Не знаю я тебя!
– Ты еще не раз в жизни пожалеешь о дне том, когда узнала меня, – рыкнула Тьма опаленная. – Думай о смерти, глупица! Думай, помни о смерти! Есть нечто много худшее, чем смерть! Ведаешь ли о сем?
Все завертелось пред глазами. Я не сопротивлялась волнам забытья спасительного, я встретила его радостно. Возможно, забытье сие пребудет вечно, не даст очнуться мне. Ибо смерть казалась лучшим из даров милосердных.
Отче, отче, пошто меня оставил?!
– О нет, так просто не уйти тебе! – скрипел глас Тьмы. – Нет! Я хочу, чтобы ты видела, что произойдет.
– Марта! Марта! – пронесся вдали голос Князя. – Где ты, Марта?
Я должна спасти его. Он не должен быть принесен в жертву Тьмы. Спасти его… нелюбовью.
…Император покинул Москву, не дожидаясь венчанной на царство супруги, сраженной нежданным недугом.
Сашенька влетел во дворец страшно недовольный. Любимая лошадь вдруг, ни с того ни с сего, понесла. Он слетел, лицо разбил, камзол весь в грязище повывалял. Объясняйся теперь с сестрицей. Госпожа Бирон как насядет – не отвертишься; а сказать, что жуткая тень наперерез лошади метнулась – засмеет. А там и до ссоры шумной со слезами сестриными рукой подать.
В будуаре сестрином звучали голоса. Решительно постучав, Сашенька вошел. Сестрица, Александра Александровна, беседовала встревоженно с каким-то седовласым господином в камзоле мышиного цвета.
– Сашка, это… – Она запнулась, в глазищах медовых мелькнула растерянность.
Седовласый шагнул ему навстречу, раскланялся сухо и скупо. Естественность, с коей делал он это, пробудила в юном князе опасения, что в дома честных граждан сей господин является без особого на то приглашения.
– Князь Меншиков? – уточнил господин. – Александр Александрович?
Сашенька лишь кивнул в ответ, а седовласый продолжил:
– Простите за вторжение грубое, сударь. Меня кличут Воиновым. Еремеем Воиновым, дознавателем Тайной канцелярии.
– Тайной канцелярии? – переспросил Сашенька испуганно. – А что от меня Тайной канцелярии может быть надобно?
Сестра Санька бросила на юного князя взволнованный, затравленный даже какой-то взгляд, на коий мог он ответить лишь пожатием плеч – ему казалось, пожатием успокоительно-беззаботным.
– Боюсь… боюсь, что у меня для вас плохие новости, сударь, – вздохнул дознаватель Воинов. – Петр Сапега…
– Петька?
– Да-с. Он самый. Он… он погиб.
Сашенька крепко зажмурился, до того невероятной показалась ему сия новость. Петька? Почти что член семейства, жених первый («отозванный») его загибшей в Сибири сестренки Машеньки. Любимец женщин, даже Она ему благоволила, оженила на собственной племяннице Соньке.
И вдруг мертв?
Взгляд дознавателя цепко прогуливался по будуару, не упуская ни единой мелочи.
– Как? – вскинулась сестрица. – Как… он погиб?
– Катался на лошади. Свалился, кинулись поднимать – мертв. Подозревают отравление.
Сашенька во все глаза смотрел на Еремея Воинова.
– Это… это безумие какое-то, – прошептал он. – Петьку отравили? Но… за что?
Воинов отвел глаза.
– Мне очень жаль, князь. Я сам слишком ненавижу обязанность сию – приносить дурные вести в почтенные дома. Поверьте мне.
Сашенька присел в растерянности. Но он сам нынче упал с лошади и здорово расшибся.
«Я уничтожу каждого, кто хоть что-то значит для Нее», – забился молоточком в висках вкрадчиво- жуткий голос.
Все поплыло перед глазами. Сделалось зыбко, нереально.
– Где Марта? – выкрикнул юный князь. Сестра лишь плечами в ответ пожала.
– Она… она исчезла, но обещала вернуться. Дознаватель Воинов вдруг хмыкнул.:
– Что, у каждого Меншикова в запасе по Марте? «Я уничтожу каждого, кто хоть что-то значит для Нее»…
…Никуда я не исчезла. Я стояла и слушала, и мне становилось все хуже и хуже. Еще один пламень дорогого мне человека угашен влажным прахом земли.
Одна и та же моя жизнь распылилась во множестве как бы и отдельных жизней, как бы и самостоятельных мирков. Я, оборотиха вечная, живу как бы сама по себе. Не позволяю себе жертвенно умирать. То есть жизнь моя ценою страданий и смерти покупает себе мир? Но не стоит тогда жизнь эта и тридцати серебряников. Ибо лишь в ничтожной мере мирское мое бытие причастно Божественному Пути, в коем все становится всем.
Пред самой собой виновата я. Недостаточно хочу умереть по-человечески – недостаточно живу; мало страдаю – мало и наслаждаюсь ныне. Умру ли Божьею Смертью, если даже Богине запрещено ею умереть и слушается меня Белая Богиня?
Ну, что же, Волчица моя, Судьба моя? Будем вместе жить этою несовершенною жизнью, вечно томиться. Ты не оставишь меня, мой Боголик. Конечно, я-то буду от себя уходить, волком прочь убегать: снова и снова буду грешить. Но ведь Судьба моя, Ты уже все мне простила. Не разгневаешься Ты, когда я от Себя снова отойду в глубоком потоке ледяном; будешь молча ждать, когда вернусь к Себе с опустошенною человеческим миром душою и, рыдая, не припаду к Своим прободенным ногам.
Буду я с Волчьей моей повадкой не только терпеть, а и жить – жить всею жизнью, на какую только способен немощный мир людской.
Меня творит Любовь к миру сему, она сделает меня Богиней. Всю себя отдам Волчьей моей частице и, сама возвратясь в небытие, своею смертью верну из небытия самых дорогих мне и любимых. Без их любви совсем бы меня не было. Все приму от них, сравняюсь с Лучшей Собой.
С Креста сама же я – совершенная себя – несовершенную призываю и за всю себя любимым говорю, хотя и несовершенными словами: «Я уберегу вас всех, слышите?» Сораспятая Любви, всю себя приношу им в ответную жертву.
Долог еще не крестный мой путь, а мой путь ко Кресту; но – так ли уже безотраден?
Зло, Тьма не дает мне умереть. Зло и Тьма и есть не-хотение умереть. Но я уберегу от них дорогих мне.
Она все та же, эта бедная моя жизнь без конца. Ничего в ней не забываю и ничего не могу вспомнить. Обрекаю в ней себя на бессмертие – вечно тлею.
Анатолий Лукич Сухоруков с затаенной усмешкой поглядывал на тридцатишестилетнего камергера царицы. Хорош, ничего не скажешь! Неотразим сей гоголек в мороз, надевший соболью шапку, бархатные зеленые рукавицы, да шубу венгерскую, поверх
