тоже, хоть и плохо, но говорил на русском. Как объяснила этот факт сама Натали, и Сара, и Пьер, и Бернар, и Франсуа — все они были выходцами из эмигрантской среды. «Я практически всегда разговариваю с ними по-русски, чтобы не забывать язык. Но скажу откровенно: мне и приятно, и больно одновременно. А почему, я даже объяснить не могу».
Ева жестом пригласила доктора к себе в комнату и, убедившись в том, что он понял ее, кинулась к зеркалу, чтобы подправить макияж и прическу.
— Мне бы не хотелось, чтобы Натали знала о нашем разговоре, — начала она сразу же, едва доктор переступил порог ее комнаты. — Прошу вас, Симон, объясните, ради бога, зачем Натали понадобился портрет. Вы знаете, о чем я говорю.
— Ничего сверхсекретного в этом нет, — ответил приятным мелодичным голосом психиатр и попросил у Евы позволения закурить. — Натали в последнее время сильно комплексовала по поводу своей внешности. Делать пластическую операцию не решалась — ее подруга сделала и умерла. Понимаете, у нее возникло желание доказать всем окружающим, что она когда-то была хороша собой, чтобы они, возможно, взглянули на нее другими глазами. Но повесить на стену фотографию ей казалось смешным и нелепым, и тогда я посоветовал ей заказать портрет. Но, как вы понимаете, обращаться к художникам Монпарнаса ей не хотелось, к тому же это желание у нее то пропадало, то возникало вновь. А тут приезжает Бернар и взахлеб рассказывает о вас… Натали припомнила вашу работу, купленную у Драницына, и поняла, что это судьба. Я уже не знаю, как она вам все это объяснила, но схема приблизительно такова.
— Вы знали о том, что она без моего разрешения взяла из мастерской портрет?
— Да, признаюсь, знал.
— Вы считаете, что она похожа на ту женщину, которая там изображена?
— Мне трудно судить: я знаком с Натали всего два года. Хотя она, как вы уже знаете, утверждает, что была именно такой.
— А она вам не успела сказать, что это мой автопортрет? Это я. Понимаете? Я писала его, когда мы плавали с Бернаром и Сарой на яхте.
— Вот как? — Доктор, казалось, был искренне удивлен. — Ну тогда все становится намного проще. Очевидно, ей вполне подошел этот вариант. А свой портрет она, стало быть, не видела?
— Нет. Но боюсь, что он неудачный. Задача оказалась не из легких.
— В таком случае не стоит его и показывать. Примите все как есть. Главное, что Натали осталась довольна. Или вам так жалко свой портрет?
— Да нет, что вы!
— В таком случае я, с вашего разрешения, покину вас. Мы с Натали сейчас отправляемся за покупками. По-моему, она собирается в Москву.
— В Москву? Зачем?
— Ей вчера позвонил какой-то общий ваш знакомый и сказал нечто очень важное.
— Это наверняка Драницын. Вы не знаете, кстати, почему со всеми своими поручениями она обращается именно к нему?
— Она помогла ему организовать выставку и теперь вправе рассчитывать на его помощь.
Ева, извинившись, что потревожила доктора, попрощалась с ним и сразу позвонила Блюму.
Трубку взяли сразу, словно ждали звонка.
Женский голос тотчас разразился истеричным монологом на французском, из чего Ева сумела понять, что попала на ревнивую женщину, в чем-то отчаянно ее упрекавшую. Ева повесила трубку.
Гриша приехал поздно и сообщил, что ателье «Флер Бурже» действительно существует, но той фотографии никто не помнит.
— Я сам ездил на Судейскую улицу, но, увы…
— Гриша, от меня ушел Бернар. Я показала ему пленку, он оскорбился, сказал, что я ничуть не лучше Натали, выписал мне чек на приличную сумму и ушел. Понимаешь, он совсем ушел.
— Вот и хорошо. Сейчас сядем с тобой в самолет, следующий до Ниццы, а дальше — морем, через Генуэзский залив, в Пизу. Затем я покажу тебе Корсику. А на Сардинии у меня один состоятельный клиент, поживем у него на вилле с недельку, позагораем, поплаваем, а потом, если ты, конечно, захочешь, поплывем по Тирренскому морю в Неаполь…
— Красиво, конечно, но никуда я не поеду.
Хватит мне строить иллюзии и постоянно находиться в поисках опоры. Мне очень жаль, что я оторвала тебя от твоих дел и как самая последняя эгоистка вызвала сюда. Поверь, я очень благодарна тебе. Сам знаешь, что, если бы не ты, до сих пор жила бы в Москве и не знала бы, что существует такой прекрасный город, как Париж, и что я пишу, наконец, не так уж и плохо.
К тому же я разбогатела. В этом тоже надо разобраться. Почувствовать вкус к деньгам — это все равно что почувствовать вкус к жизни. Я уже решила, в Москву не возвращусь, присмотрю здесь себе дом и начну обустраивать его. А отсюда перееду буквально на днях. Объясню все Натали, поблагодарю ее и съеду. Я не могу оставаться там, где все напоминает мне о Бернаре. Наверно, я не заслужила такого большого счастья. В конце концов, у меня есть вы с Левой. Будете меня навещать.
— Не надо взрослеть, птичка. Все, что ты сейчас сказала, так не похоже на тебя.
— Я хочу во всем разобраться сама. Я и картины свои разыщу. Рано или поздно, но я увижу их.
Гриша позвонил в аэропорт и заказал билет.
Натали с Евой провожали его. Натали выглядела особенно возбужденной.
— Я бы сама с превеликим удовольствием поехала с тобой, Гришенька, — сказала она, — но не могу. Я жду гостей. Через пару дней или неделю в моей жизни должно произойти важное событие… В вашей стране слишком много сложностей, только получения загранпаспорта для одного человека придется ждать долго, но я подожду…
— Я позвоню тебе, — глотая слезы, прошептала Ева, чувствуя, что остается совершенно одна. Вот и Натали скоро уедет на Корфу.
— Ты посмотри на нее! Человек в тридцать лет стал знаменитым, богатым и не радуется. Подумаешь, рассталась с мужчиной. Бернар любит тебя, я же знаю. Не так уж сильно ты его обидела… Нет, честное слово, ведут себя прямо как дети… — Натали приобняла Еву, и Гриша, взглянув на них, удивленно вскинул брови.
— Натали, она хочет купить дом, ты помоги ей…
— Не волнуйся. Передавай привет нашим общим знакомым. — Натали поцеловала Гришу и заплакала.
У Евы было такое предчувствие, словно она никогда его больше не увидит.
Она вернулась к себе в комнату и на столе увидела пакет, туго стянутый бечевкой. На нем Гришиным почерком было написано: «Еве Анохиной от Григория Рубина». Она развернула и увидела пачку долларовых банкнот. Здесь же нашла открытку, на обратной стороне которой было следующее: «Это тебе на дом. Целую и обнимаю, всю жизнь буду любить. Гриша».
«А ведь он больше не приедет, не приедет…»
Бульвар Ла-Виллет, где Ева надеялась гулять вечерами, так и не стал местом ее прогулок. Купив поблизости от него небольшой дом с садом, она первые два месяца без устали приводила его в порядок, покупала мебель, приглашала мастеров для строительства пристройки и установки стеклянного купола для крохотного зимнего сада, а к вечеру, не чувствуя ног от усталости, выходила подышать свежим воздухом в сад. Конечно, ее новый двухэтажный дом был не таким роскошным, как у Натали, но вполне устраивал своими восемью просторными комнатами, окна которых выходили в сад и на бульвар; огромной кухней, примыкавшей к столовой, и двумя ванными комнатами, расположенными одна над другой, в которых после реконструкции всегда была горячая вода и работало вентиляционное устройство. Первый этаж соединялся со вторым оригинальной деревянной лестницей, обитой ковровой дорожкой. Желание все делать самой окончательно лишило Еву сил. Она поняла: если ухаживать за домом, наводить порядок, следить за садом и готовить обед, на это уйдет почти весь день. Дом, как живой организм, требовал к себе внимания. И тогда Ева пригласила женщину, согласившуюся за умеренную плату помогать ей по хозяйству. Ее звали Вирджини, ей было сорок пять лет.
За все это время Ева ни разу не взяла в руки кисть. Не было настроения даже заниматься обустройством мастерской. Она выбирала люстры и ковры в «Галерее Барбес» или мчалась на своем
