— А я на твои встречи плевать хотел. Плохо, что наша с тобой последняя встреча оборвалась на середине.

— Ну забудь ты про меня хоть на сегодня. Обещаю вернуться и все объяснить тебе.

— Засунь себе свои объяснения…

Алатристе со вздохом провел двумя пальцами по усам. Они с Салданьей слишком хорошо знали друг друга. Стало быть, делать нечего. Он стал в позицию, а лейтенант отступил на шаг. Было темно — клинки, однако, различить можно. Почти так же темно, меланхолически подумал Алатристе, как в ту ночь, когда этот самый Мартин Салданья, Себастьян Копонс, Лопе Бальбоа, он сам и еще пятьсот испанцев осенили себя крестным знамением, выскочили из траншеи и полезли по земляному валу на бастион «Конь» в Остенде. Вернулась половина.

— Ну, давай, — сказал он.

Зазвенели, столкнувшись, лезвия шпаг. Алатристе знал, с кем имеет дело: они и воевали бок о бок и часто фехтовали в шутку на деревянных рапирах: Салданья был человек умелый — несуетлив да проворен. Капитан начал бурный натиск, надеясь первым же выпадом задеть его, но противник, чуть отступив, чтобы открыть себе пространство для маневра, немедленно провел ответный удар — простой и прямой. Теперь пришлось попятиться капитану, и стена, прежде прикрывавшая его, теперь мешала ему, сковывая движения. Кроме того, он на миг потерял из виду блеск вражеского клинка. Развернувшись на месте, он яростно рубанул наотмашь и тотчас увидел летящую сверху шпагу Салданьи. Отбил, отпрянул, мысленно выругался. Конечно, темнота уравнивает шансы и победа становится делом случая, но все же он, Алатристе, владеет шпагой лучше своего противника, и надо просто измотать его. Все дело в том, сколько времени для этого понадобится и не случится ли так, что вопреки намерению лейтенанта свести с ним счеты один на один, какой-нибудь патруль услышит шум схватки, и орава стражников поспешит на выручку своему начальнику.

— Любопытно, кому отдаст твоя вдова жезл альгвасила? — осведомился Алатристе, делая два шага назад, чтобы перевести дух и оторваться от противника.

Он знал, что Салданью вывести из равновесия невозможно, покуда не затронута его жена. Но если затронут — берегись. Злые языки утверждали, что и должность свою, и чин он получил благодаря тому, что жена была снисходительна к домогательствам неких третьих лиц, так что стоило лишь намекнуть на это, как бешенство застилало лейтенанту глаза. Надеюсь, думал Алатристе, так случится и на сей раз. Поудобней перехватив шпагу, он сделал финт, чуть отстранился — удостовериться, что его обидные слова произвели требуемое действие, — и отметил, что клинки столкнулись с особенной яростью. Стало быть, он на верном пути.

— Бедняжка, — продолжал он. — Воображаю, как она будет убиваться. Но траур ей пойдет, так что утешители найдутся…

Салданья промолчал, но задышал чаще, а когда его неистовый выпад не достиг цели, наткнувшись на подставленное лезвие, выругался сквозь зубы.

— Р-рогач, — спокойно сказал Алатристе и подождал.

Вот теперь сработало. Он не столько видел, сколько угадывал в темноте, руководствуясь высверком клинков и топотом, что противник потерял голову, а вместе с нею — и фехтовальный навык, и ослеплен злобой. А потому стал покрепче и, не препятствуя неистовому натиску Салданьи, дал ему выполнить половину маневра, а вслед за тем, почувствовав, что лейтенант должен приставить левую ногу, — развернул кисть так, что пальцы оказались снаружи, и сделал выпад.

Тотчас высвободил лезвие и, вытирая его полой плаща, смотрел, как оседает наземь размытая темнотой фигура. Спрятал шпагу в ножны и опустился на колени рядом с тем, что было мгновение назад его другом. Как ни странно и неведомо почему, он не испытывал ни угрызений совести, ни жалости. Только глубокую усталость и желание выматериться в полный голос. Ах, будь оно все проклято. Он навострил уши. Салданья дышал — слабо и неровно, но капитану не понравилось, что при каждом выдохе слышалось бульканье и едва уловимое посвистыванье. Значит, задето легкое. Нарвался, дурья башка…

— Будь ты неладен… — вырвалось у него. Вытащил из рукава чистый платок и попытался заткнуть рану. Два пальца глубины, определил он. Заправил в нее край платка, чтобы унять кровотечение.

Потом, не обращая внимания на стоны Салданьи, развернул и приподнял его. Ощупал спину, но не нашел выходного отверстия и не выпачкал пальцы кровью.

— Мартин! Ты слышишь меня?

В ответ не раздалось, а прошелестело чуть слышно:

— Да…

— Постарайся не кашлять и не шевелиться.

Он опустил раненого на землю, подложив ему под голову свернутый плащ — чтобы голова была повыше, а не то кровь хлынет горлом, и Салданья захлебнется.

— Что со мной? — спросил тот, и последнее слово потонуло в нехорошем влажном кашле.

— Ты понял, что я говорю? Будешь кашлять — изойдешь кровью.

Альгвасил слабо кивнул и замер — лица не видно, только посвистывал воздух в пробитом легком. Через мгновение, когда Алатристе, нетерпеливо оглядевшись по сторонам, сказал ему, что должен уйти, тот вновь кивнул.

— Постараюсь кого-нибудь прислать к тебе… Священника хочешь?

— Чушь… не мели…

— Тем лучше. — Алатристе поднялся на ноги. — Значит, выживешь. Не впервой.

— Не впервой.

Алатристе уже сделал несколько шагов прочь, когда раненый подозвал его. Он вернулся и вновь стал на колени.

— Ну чего тебе, Мартин?

— Ты ведь… сам так не думаешь… А?

Алатристе стоило немалого труда разлепить пересохшие, будто склеившиеся губы, и каждое слово причиняло боль.

— Ну, ясно, не думаю.

— Сукин ты… сын…

— Ты ведь не первый день меня знаешь, Мартин.

Казалось, все силы Салданьи собрались в этот миг в пальцах — так крепко и цепко ухватили они руку Алатристе.

— Ты… хотел взбесить меня… Да?

— Да.

— И это… была… всего лишь… уловка?

— Разумеется.

— По… божись.

— Богом всемогущим клянусь.

Пробитая грудь Салданьи мучительно содрогнулась от приступа кашля. Или смеха.

— Я… так и знал… Сукин ты сын… Я так и знал.

Алатристе снова поднялся, запахнул плащ. Теперь, после схватки, когда схлынул жар, ему вдруг стало зябко — перед рассветом всегда холодает. А впрочем, может, и не в рассвете дело.

— Удачи тебе, Мартин.

— И тебе… тоже… капитан Алатристе…