блинчики с мясом и еще многое такое, о чем мы никогда не слышали. У его жены Марьи был просто талант в этом отношении. Когда она, толстая, краснощекая, металась по двору, гремя кастрюлями, то можно было подумать, что приготовление пищи для Ивана – дело ее жизни или смерти.

Прошлепав к дверям молодоженов, Кобзиков зашипел в замочную скважину:

– Иван… Ивашек… проснись… Иван! Дело есть!

Прошло минут пятнадцать, прежде чем раздался недовольный басок:

– Ну, чего там приключилось, ядрена палка?

– Ивашек, выбрось сожрать чего-нибудь, – зашептал Кобзиков. – С утра ни буханочки во рту не было.

За дверью послышались сонные голоса: «Где?..», «Под столом… хлеб в шкафу»; потом, очевидно, Вацлаву что-то сунули в руки, потому что в желудке у ветврача заурчало совсем громко.

– Щи. Пахнут, как из пушки. Будешь?

Я встал с кровати, и мы принялись уписывать вкуснейший борщ. Когда ложки стали доставать дно, заворочался Ким.

– Или мне это снится, или тут действительно что-то едят, – сказал он хриплым спросонья голосом.

– Тебе снится, – уверил Кобзиков.

– Это нечестно. Люди спят, а они объедаются.

– Подумаешь, несчастного гусишку слопали, – буркнул Вацлав.

Ким приподнялся на локте:

– Какого гусишку?

– Обыкновенного. С лапками и печенкой.

– Врешь.

– Фарш только неважный оказался: каша пшенная, а я люблю рисовую.

– Но это же черт знает что! – расстроился Ким.

– Перестань, – сказал я Вацлаву. – Дался тебе этот гусь.

– Ничего с собой не могу поделать, – вздохнул Кобзиков. – Стоит перед глазами, сволочь, и все. Сбоку румяная корочка, а на спине петрушка.

– Ну, хватит! – разозлился я, чувствуя, как рот стал наполняться слюной. – Это уже начинает надоедать.

– Гусь никогда не надоест, особенно если его приготовить умело. Положить лаврового листика, перчика…

– Кончай, – прохрипел я, – иначе за последствия не отвечаю!

Мы разошлись по своим кроватям. В комнате было тихо, только в углу заливался сверчок да под потолком звенели комары. Мы лежали и думали о гусе. Неожиданно Вацлав стал одеваться.

– Идиоты, – пробормотал он. – Сидим и дразним друг друга, а под боком петух.

– Где? – спросили мы с Кимом в один голос.

– Петух Егорыча! Чем он хуже гуся?

– Но это нехорошо, – заколебался я, хотя искушение было велико, – и потом он же не жареный.

– Зажарим. Сделаем доброе дело. Вчера он мне ногу проклевал до кости. Этот хищник скоро нас со света сживет.

Пока мы пересекали двор, меня мучили угрызения совести. С одной стороны, это очень смахивало на воровство, с другой – данный случай можно было рассматривать как уничтожение хищника, опасного для общества.

Петух Егора Егорыча действительно причинял жильцам «Ноева ковчега» много неприятностей. Он горланил свои песни круглые сутки, собирал в наш двор со всей улицы кур; будучи спущен своим хозяином на прогулку, срывал и пачкал белье и, что самое главное, не упускал удобного случая клюнуть в ляжку зазевавшегося. Весь дом единодушно ненавидел петуха. Несколько раз неизвестные злоумышленники пытались его отравить; дважды на него спускали соседского волкодава. Все эти враждебные действия озлобили птицу, и она превратилась в человеконенавистника.

Съев петуха, мы сделали бы доброе дело.

Президент же души не чаял в этом звере и называл свою любимую птицу «вооруженными силами республики».

– Главное, схватить его за голову, – говорил Кобзиков, подкрадываясь с топором в руках к небольшой постройке, в которой петух коротал ночи. – Да потише ты топай, он чувствительнее любой овчарки!

Мы не проделали и полпути, как в конуре послышалось бормотание и затем раздалось мощное:

– Куда-куда!..

Кобзиков выругался:

– Услышал, гад! Цып-цып-цып! Кура-кура-кура! Я тебе пшена принес!

Но «вооруженные силы республики», не обращая внимания на подхалимские речи, заорали во второй раз.