Я растерянно взглянул в перемазанную физиономию.

– Не признаешь? Однако, быстро ты, брат, зазнался! Колхозным механиком стал? Или даже председателем колхоза?

Я узнавал его и не узнавал. Неужели Кобзиков? Ну, разумеется, он! В грязном комбинезоне, с гаечным ключом в руках, ветврач весело скалился из канализационного люка.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я, когда оправился от изумления.

– Разве не видишь? Канализацию ремонтирую. Труба лопнула.

– Хватит трепаться. Зачем ты сюда залез? Почему не на работе?

– Сейчас все расскажу. – Кобзиков наклонился над люком и крикнул: – Пахомыч! Кончай сам! Друга встретил! Тридцать лет не виделись!

– Рассказывай! Что случилось? – Я тревожно посмотрел на зоотехника.

– Дома. Дома. Рассказ будет длинный.

– А ты где сейчас живешь?

– У Егорыча.

– А как же…

– Потерпи. Все узнаешь.

На нашей улице по-прежнему стояла непролазная грязь. Журча, к реке неслись потоки желтой глины. Возле того места, где должна быть хижина Егора Егорыча, я с изумлением остановился. Ее не было. В трех шагах от меня возвышался громадный двухметровый забор из нового, еще не окрашенного теса. Доски вверху были заострены, как зубцы ограды какого-нибудь замка; поверху вилась колючая проволока.

Я удивился. Или президент совсем сошел с ума, или на месте «Ноева ковчега» воздвигнут военный объект.

Кобзиков заколотил ногами в новые ворота. Прошло довольно много времени, прежде чем послышались шаги. Ворота со скрипом приоткрылись.

– Кто тут?

– Принимай гостей, король!

– Кого я вижу! – засуетился Егор Егорыч.

Из конуры, из резиденции петуха, высунулся щенок и визгливо тявкнул. Егорыч, значит, обзавелся собакой.

Крыльцо тоже было из новых досок. Что-то произошло.

Но еще большее ожидало меня в «нашей» комнате. Я так и застыл на месте. Я стоял в будуаре графини. Стены были выкрашены в голубой цвет с золотыми разводами, на окнах висели тюлевые занавески, пол блестел как зеркало. На одеяле, отороченном кружевами, в ботинках лежал Иван-да-Марья и читал пожелтевшую газету.

– Какими судьбами, елка-палка!

Через пятнадцать минут мы вчетвером сидели за бутылкой «Кубанской любительской». Вацлав рассказывал свою печальную историю.

– Купили они мне костюм. И шляпу фетровую купили. Ах, Гена, какая это была шляпа: мягкая, горячая! Ласковая, как кошка! Бывало, надену и иду, а она так и ластится, так и ластится и словно мурлычет. И еще купили они мне нейлоновую рубашку. Ты, Гена, никогда не носил нейлоновых рубашек? А я вот носил целых четыре дня. И еще они купили мне шарф шерстяной. Страстный, как южанка, и толстый, как портфель. И еще, Гена, купили они мне шкары на манер ковбойских и корты на толстой каучуковой подошве. Английские корты. Идешь, а они «учь-учь-учу-учу» лопочут, значит, по-своему, по-английски. И еще, братцы, сморкался я в японские батистовые платочки. Да… Разве все перечтешь, что они купили!

Кобзиков подпер голову ладонью и задумался.

Мы молчали. В комнате слышались только чавкающие звуки.

– Ближе к делу, – сказал я.

– Звали они меня на «вы», Вацлавом Тимофеевичем, – ветврач поднял голову. В глазах его стоя ли слезы. – Поили рябиной на коньяке. Ел я, Гена, гусей каждый день, курил ростовский «Казбек», а вечером прошвыривался по проспекту на «Москвиче». И вся эта жизнь-малина была с понедельника по четверг включительно. А в пятницу, Гена, отняли у меня и шляпу и нейлоновую рубашку. И стал я опять гол как сокол и свободен как ветер.

От нехорошего предчувствия у меня замерло на мгновение сердце.

– Значит, ты не женился? – спросил я упавшим голосом.

– Нет.

– И не работаешь в совнархозе?

– Нет.

– Но почему, почему? Что ты натворил? – за кричал я.

– Так сложились обстоятельства, Гена. Ты не кричи, пожалуйста, на меня, я и так расстроен.

– Плевать на твое расстройство!

– Ну… тогда слушай…