Я лег, накрылся простыней и пролежал до рассвета с открытыми глазами.
Потомок Чингисхана
С утра шел дождь. Ким с Кретовым уехали в городскую библиотеку, а я сидел в застекленных сенях, которые мы, сильно греша против истины, называли верандой, и, усыпив свою совесть чистым листком бумаги, ничего не делал. В двух шагах бесновался дождь. Он топал по крыльцу тоненькими голыми ножками, дразнился на разные голоса. На пыльных стеклах веранды неподвижно блестели залетевшие брызги, и мне казалось, что со дворе прильнуло к окну и смотрит чье-то заплаканное лицо.
Почему-то было грустно… Хотелось, как в детстве, забраться на широкую печь, улечься на спину и смотреть на закопченный, весь в трещинах потолок, по которому, сонно гудя, ползают черные мухи. Лежать и думать, что в полях сейчас сумрачно, свежо и слышно, как истомленная зноем земля, жадно вдыхая, пьет влагу, словно голодный теленок. А потом с работы приходит мать. Она вся мокрая, усталая, из-под платка выбилась прядь волос. Комната сразу наполняется запахом дождя и мокрой коровьей шерсти. В избе становится зябко и уютно. Я сворачиваюсь в клубок, накрываюсь пушистым платком. А за окном все идет и идет мелкий по-осеннему дождь. Кажется, что он зарядил надолго, но я знаю, что завтра утром побегу по влажной, блестящей на солнце траве в ближний лесок собирать только что вылезшие из земли скользкие подберезовики…
Сколько я уже не писал домой?
Я потянулся к листу бумаги, но в это время дверь с визгом распахнулась, и шум ливня ворвался на веранду. На пороге стояла Катя. По ее лицу и рукам текли струйки воды.
– Здравствуй, – сказала она. – Не ждал?
– Здравствуй.
– Один, что ли?
– Один…
– А меня в город за партами послали. Дай, думаю, зайду. Вчера меня Алексеевна встретила, жалуется, что не приезжаешь и не пишешь.
– Работаю. Да ты садись…
Катя сняла прозрачный плащ с капюшоном, бросила его на спинку стула, потом разулась и подошла ко мне, маленькая, босая.
– Направление получил уже?
– Да. Оставляют в аспирантуре.
– Значит, к нам не хочешь?
Я пожал плечами.
– Ну, конечно, ты теперь заважничал…
Больше всего я боялся, что сейчас появится кто-нибудь из ребят. Тогда не оберешься разговоров.
– Ты надолго?
– Выгоняешь? – усмехнулась Катя.
– Нет… Скоро защита. Чертовски много работы.
– Тогда я пойду.
Катя надела плащ и туфли, но не уходила. Глаза ее пристально смотрели на меня.
– Недавно сон видела, – сказала она, – когда спала в саду. Про тебя. Как будто ты стоял возле моей кровати, а потом наклонился и поцеловал в лоб…
– Странный сон.
– Очень… И знаешь, я его уже третий раз вижу.
– Что ты говоришь!
– Да… И так явственно… Как будто ты действительно приезжал.
Я чувствовал, что Катины глаза ищут мои, но продолжал разглядывать чистый листок.
– Очень странно, – повторил я.
– Да, – согласилась Катя. – Ну, до свидания. – Катя взялась за ручку двери. – Гена… Тебе нечего сказать мне?
– А что… можно сказать?
– Ну, что-нибудь…
– Что-нибудь могу. На горе стоит мочало.
Хлопнула дверь, потом за окном захлюпала грязь.
Ушла. Я опять придвинул к себе чистый листок и написал: «Здравствуй, мама!» Приникшее к стеклу лицо теперь уже плакало. Капельки слились в маленькие ручейки и медленно текли вниз, извиваясь, словно по морщинам. В трамвае сейчас слякотно и холодно. Катя будет всю дорогу смотреть в забрызганное окно, а потом два часа идти по дождю. Конечно, она приезжала не за партами.
Я поспешно надел плащ и галоши. Проклятый слабый характер! Ведь решил же… решил. И чем все это кончится?
На улице дождь хлестал вовсю. Лужи рябило.
