В первое время у Кретова была пропасть работы. Целыми днями он подписывал какие-то хитроумные графики, сложнейшие планы работы, ведомости на зарплату, утверждал сметы, подписывал наряды на глину, солому, известь, медь, растительное масло, мел и сосиски. В перерывах он давал интервью корреспондентам газет и журналов о том, что такое саман.

Затем работы поубавилось. Корреспонденты исчезли, поток графиков и планов иссяк, из кучи нарядов шли только наряды на сосиски, да еще продолжали аккуратно поступать ведомости на зарплату.

Кретов заволновался. Ему было стыдно получать много денег и ничего не делать. Изобретатель самана стал бегать к декану, смущенно показывать планы и извиняться, так как планы не выполнялись. Наконец Н.3.Глыбке он надоел (декан как раз обдумывал очередную идею).

– Саман! Саман! – сказал Глыбка. – Что вы с ним носитесь? Саман – пройденный этап. Надо мыслить перспективно. Слышали, торчане из навоза смазочное масло получили? А вы «саман»…

Дмитрий Алексеевич затосковал. Он привык вставать в пять часов, бегать, ругаться, доказывать, ликвидировать ЧП, а тут… Кафедра открывалась в десять часов, да и скука там была. Ну, придет задолжник клянчить стипендию; хорошо, если лаборант перепутает аудитории – тогда прибегут студенты выяснять. Целыми днями пропадал Ляксеич в гараже, где стояли тракторы, помогал лаборантам ремонтировать. Вылезал он оттуда грязный, в масле и, ничуть не смущаясь, бежал на кафедру. За глаза преподаватели над ним посмеивались.

Наша сеялка оказалась для Дмитрия Алексеевича живой водой. Он словно заново родился.

– Ребята! – закричал Кретов, едва увидев наше изобретение. – Да вы же молодцы! Ей-право, молодцы! Вы же большое дело делаете!

Завкафедрой проводил с нами почти все свободное время. Здесь он был в своей стихии, советовал, давал указания, и мы подчинялись ему беспрекословно, так как механиком, надо отдать должное, он был замечательным.

Кретов выделил немного денег и упросил проректора по хозяйственной части дать нам мерина. Вскоре в мастерских был готов первый экземпляр нашей сеялки. Экземпляр страшно гремел и обладал дурацкой привычкой рассыпаться при малейшем толчке. Обычно посмотреть на испытание сеялки собиралась толпа. Когда мы трогались в путь, следом, крича и улюлюкая, бежали мальчишки. Чтобы отвязаться от любопытных, мы начали работать по ночам, и сеялку в институте прозвали «Летучим Голландцем».

Работа ночью была удобна и тем, что избавляла нас от многочисленных корреспондентов.

Дело в том, что третий «завод» («заскок» – по-студенчески) Глыбки вызвал еще больший резонанс, нежели прежние. Одно дело, когда идеи выдает один человек, и другое – когда этим занимаются сто семьдесят пять, притом студенты. В областной газете появилась большая статья «Сто семьдесят пять народных умельцев». Молодежная газета завела специальную рубрику «Люди бурлящей мысли».

Материалы под эту рубрику давал инструктор горкома комсомола Иван Иванович Березкин. В моей жизни этот человек сыграл значительную роль и заслуживает того, чтобы о нем сказали особо.

Когда Ивану Ивановичу было шесть лет, его поймала на улице цыганка и пробормотала, схватив за шиворот:

– Большим начальником будешь. В шелковых рубашках ходить станешь. До самой Москвы дойдешь. Позолоти ручку яблочком, хороший человек!

Этот ничтожный эпизод оказал огромное влияние на судьбу Березкина. Его родители (отец – сторож на пруду, мать – доярка) неожиданно уверовали в гадание. При каждом удобном случае они говорили:

– Ванюша у нас такой умник, такой умник, в школу еще не ходит, а всю цифирь знает. Цыганка нагадала – большим начальником будет.

Детство Ивана оказалось безрадостным. Чуть забалуется – сразу:

– А еще начальник!

В девять лет родители, а за ними и все село стали звать Березкина Иваном Ивановичем.

В третьем классе его избрали ответственным за санитарное состояние класса (все равно быть начальником – пусть привыкает!).

Когда Иван Иванович подрос, его наперебой стали выбирать на руководящие должности в классе и в школе. Иногда у Березкина скапливалось сразу до пяти «нагрузок».

– Тяжело в учении – легко в бою, – утешали Ивана Ивановича и подкидывали еще что-нибудь.

Постепенно Начальник смирился со своей участью. Стоило ему только услышать: «А теперь, товарищи, нам надо избрать. Какие будут предложения?», – как Березкин вставал со своего места, не дожидаясь, пока назовут его фамилию.

Иван Иванович, и раньше не блиставший здоровьем, совсем спал с лица. Щеки его утратили традиционный детский румянец, голос стал раздражительным. Березкин научился покрикивать.

Незадолго до окончания десятого класса произошел случай, который показал, что предсказание цыганки не пустая болтовня. Ведь вся школьная «карьера» Березкина пока ничего не значила. Многие все десять лет ходят в «начальстве», а потом с аттестатом вкалывают на тракторе.

А случилось вот что: у Ивана Ивановича заболела мать, и он вынужден был заменить ее на ферме. В первый же день Начальник надоил от каждой коровы в полтора раза больше, чем надаивала мамаша.

Естественно, Ивану не поверили. Учетчик долго крутил головой и совал в бидоны сложные приборы. Однако когда на следующий день Иван удвоил надой, удивление переросло в изумление. Из района приехал корреспондент и битый час выпытывал у дояра «секрет», на что тот отвечал односложно: «Черт его знает… Просто они меня любят». Корреспондент отбыл недовольный, однако все же опубликовал за подписью Березкина большую статью: «Правильный режим, хорошие корма – много молока».

Мать все болела, и Начальник вынужден был заниматься буренками. Надои катастрофически росли. Об Иване Ивановиче заговорили. Его портрет появился на Доске почета, а самого Начальника на колхозном собрании премировали будильником.