Зеленое пупырчатое железо с орнаментом по краю и коричневый дерматин со значком пасифика, рассохшиеся дощатые планки перевернутой буквой дубль-вэ и ровные, свежие, хорошо пригнанные сосновые доски… Пестрая эклектика, оскорбляющая так хорошо выдержанный классический стиль. Которому все же соответствовали три узкие высокие двери светлой полировки.

— Это здесь, — громко прошептал Грег, — Мы удачно попали. Я не очень-то и старался, главное было выдернуть тебя из того пространства, ну, которое сворачивалось.

При этом он как-то странно взглянул на меня — опять что-то знакомое, саднящее, словно ногтем провели по гитарной струне, — и крепче сжал мою руку, словно боясь ненароком ее отпустить. Но заговорил спокойно, по-деловому, и за это спокойствие впору было по-настоящему его зауважать.

— Значит, смотри: тот бандит и машина профессора за одной из этих дверей, здешних, я имею в виду. Черт, если бы мы зацепились за какое-нибудь другое измерение, сейчас бы не пришлось гадать, смело бы ломились в самую крутую дверь. Хотя… он же псих, мог бы взорвать ненароком полмира ко всем чертям. Вот если бы как-то забраться к нему с другой стороны, откуда он не ждет, — должны же тут быть какие-нибудь смежные комнаты или вроде того… Слушай, может, поискать что-то вроде инструкции на случай пожара, с планом комнат?

Я вздохнула. Звучало совсем неплохо, но…

— Грег, если б это было так просто, его бы давно повязали. Сюда же стянуты всякие там группы захвата, только они не имеют права на опрометчивые действия. И мы с тобой тоже не имеем.

О своих словах я пожалела мгновенно. Нет, нормальные были слова, разумные, логичные, и должен же кто-то был их озвучить, кто-то мыслящий и дальновидный, не Грег же…

Грег. У него вдруг стало такое лицо… Словно у ребенка отобрали честным трудом заработанную конфетку и на его глазах разворачивают фантик… Его глаза — бессильные, затравленные, как тогда в автобусе.

Он выпустил мою руку, и я поняла, почему. До сих пор это он держал меня, переносил из пространства в пространство, страховал, оберегал, а теперь… Держаться за меня, привычно ждать от меня помощи, неожиданного выхода из неразрешимой ситуации он больше не хотел. Бедный. Кто меня тянул за язык, пусть бы лучше он искал свою пожарную инструкцию…

— Грег, а может…

Договорить я не успела.

За одной из светлых изысканных дверей, прямо за моей спиной, внезапно раздался дикий нечеловеческий рев, на него наложился страшный грохот, треск, звон битого стекла. Я инстинктивно отскочила, почувствовав, как эта дверь содрогнулась и завибрировала, как от сокрушительного удара, но по плечам успели попасть отскочившие рикошетом мелкие кусочки штукатурки. Там, за стеной, рухнуло что-то очень тяжелое, развалившись на куски, а невидимый разъяренный буйвол продолжал хаотично бушевать, круша все вокруг. Дверь сотрясалась, все еще удерживая что-то ужасное там, за ней, — и вдруг я осознала себя на полу, скорчившейся в комочек, вжавшейся в стену, зажмурившейся, плачущей, готовой громко, отчаянно звать маму… И никого рядом не было, только страх и высокие потолки — и стремительная фигура, метнувшаяся прямо на эту сумасшедшую дверь, навалившаяся на нее, вцепившись в ручку…

— Грег!!!

Он даже не обернулся.

И дверь наконец распахнулась, и между ними двумя все еще высился остов тяжелого дубового шкафа, косо заслонявшего проем. Между Грегом — и тем огромным, багровым, бешеным. И тот, другой, с ревом кинулся вперед, не замечая преграды, и монолитная доска обрушилась, переломившись надвое с оглушительным треском.

Я заставила себя широко раскрыть глаза и увидеть, наконец, эту живую махину во всех деталях: волосатая грудь и отвисший живот в клочьях разодранной футболки, громадные ручищи, сжимавшие — одна ножку стула, а другая, окровавленная, горлышко разбитой бутылки, — темно-фиолетовая шея со вздувшимися жилами, квадратная небритая морда и заплывшие кровью глаза. И он рычал совершенно по- звериному, и было странно различить в этом рыке членораздельные слова:

— Где?!! Он?!!

Они с Грегом соприкоснулись, и я снова зажмурилась, и снова заставила себя смотреть — а гибкая, какая-то неправдоподобно тонкая фигура Грега уже полностью скрылась за монолитной спиной сумасшедшего быка, тот взревел и повернулся всем корпусом, а сверху начала медленно, как в кино, падать сорванная с петель высокая дверь светлого полированного дерева… И что-то оказалось на полу первое — то ли волосатая туша, неожиданно потерявшая равновесие, то ли этот прямоугольный кусок подавляющей роскоши, то ли…

А звука падения не было — все заглушила мелкая, густая, неотвратимая дробь выстрелов.

Дальше я плохо помнила. Что-то вроде оглушительного женского визга и отчаянного крика: «Не стреляйте!!!» Неужели это орала я? Нет, я ведь тогда страстно желала только одного — провалиться куда- нибудь, ничего не видеть, прикрыть голову ладонями. Но я куда-то бежала, зачем-то поднимая вверх скрещенные руки, и споткнулась на перегородившей наискось коридор двери, и на меня в упор смотрели круглые автоматные дула и бессмысленные плоские лица в камуфляжных касках… А потом вдруг увидела того — запрокинутая к потолку квадратная морда в сизой щетине, уже не багровая, а бледно-желтая, и только три все еще налитых кровью вытаращенных глаза — особенно глубокий и кровавый тот, что посередине…

И было еще мгновение затишья, и знакомое чувство колеблющегося мира, и тяжелое безвольное тело, которое я тащила неизвестно куда за руки, за голову, за воротник светлого плаща… Все обрывалось, все рушилось, оставалась какая-то секунда, не больше, я точно знала… А коричневая дверь, обитая старым дерматином, не хотела открываться, кто же мог, черт возьми, запереть эту дверь…

Зато подалась соседняя с ней — желтая, ровная и смолистая на стыках досок, пахнущая свежей сосной…

Дверь пахла свежей сосной, ровная и янтарно-желтая, а на стыках узких, плотно пригнанных досок выступали полупрозрачные капельки смолы.

Он сразу ее узнал, хотя никогда раньше не видел и видеть не мог. Впрочем, ему и не пришлось выбирать. С самого начала, едва оторвавшись взглядом от мечущейся по шкале стрелки, он не замечал ничего, кроме этой двери, ничего вокруг…

И она подалась так легко, без скрипа, словно там, за ней, давно дожидались именно его.

Но он до последней секунды боялся, что все это окажется сном, миражом, игрой его собственного усталого воображения, — и поэтому ринулся вперед суетливо, лихорадочно, неловко и, зацепившись ногой за невидимый порожек с той стороны, не удержал равновесия и растянулся во весь свой полутораметровый рост.

И зарылся лицом в теплый душистый ворох осенних листьев.

Он не встал сразу, а просто перевернулся лицом вверх. И успел заметить, как закрывается сама собой узкая сосновая калитка, отсекая тот, другой, страшный и ненужный мир. Справа и слева от нее расходились широким полукругом высокие, заостренные на концах бревна частокола, такие же желтые, свежеотесанные, все в заусеницах и крупных каплях смолы. А над ними было небо. Ярко-синее там, где в него вонзались контрастные золотистые колья, а выше просто голубое, чистое и огромное. И в самом зените неподвижно висело миниатюрное, просвечивающее, как кусочек белого гипюра, круглое облачко.

Он раскинул руки. Зачем вставать?

Кстати, сейчас, лежа на теплой осенней подстилке, можно было и поразмыслить не спеша над тем, что он, собственно, сделал, каким образом совершил этот фантастический побег. Действительно ли вялый, утомленный, не желавший напрягаться мозг сумел-таки восстановить в памяти и четко разложить по полочкам пьяные откровения Хэнкса? Сопоставить их с небрежно прочитанной по диагонали лет десять назад научной статьей какого-то профессора, фамилия которого начиналась то ли на «Т», то ли на «Р», статьей, где не очень-то аргументированно доказывалась материальность сильных человеческих чувств и желаний? И затем свести все это воедино на квадратной черной коробке с ровно светящейся красной лампочкой и мерцающей зеленой? И догадаться, что там, за дверью, в холле… что надо теперь же, немедленно выбежать туда…