приучить своих подданных к мысли, что отныне — и, если хотите, навсегда — ими правит женщина. Народ ко всему рано или поздно привыкает. К тому же — очень удобно — народ легко списывает на бабью блажь то, что мужчине-властителю не сошло бы так просто с рук.

Например, первую за всю историю Великой Оталлы денежную реформу. Ее Величеству захотелось видеть на монетах свой, а не мужнин профиль! — разумеется, чего еще ждать от этих тщеславных баб? И все, от владетельных князей до беднейших поселян, спокойно и весело рассчитывались с менялами, тем более что на каждые сто обмененных монет казна доплачивала еще одну того же достоинства. Людям Литовта даже не пришлось особенно часто напоминать, что за утаение одной-единственнрй монеты старого образца грозит смертная казнь…

Впрочем, даже если б и девочка, все равно стоило бы начеканить новых денег. Народ должен знать свою королеву в лицо. В одно и то же лицо: матери-регентши и дочери-принцессы…

Но родился сын.

Каталия знала, что Эжан будет в точности, до мельчайших деталей, похож на отца. Иначе не бывает. Никогда и ни с кем.

Золотые, серебряные и медные монеты с бородатым профилем переплавились в тигелях. А оба портрета — в молодости и в зрелости — ее возлюбленного супруга, увы, сгорели во время пожара в галерее дворца, который долго не удавалось загасить. Все пошло наперекосяк в первые недели после такой неожиданной смерти Его Величества короля Эммануэла Честного, единого властителя…

Он был уже старый. Он прожил длинную жизнь.

До покоев Эжана оставалось еще три факельных пролета. Три неярких россыпи синих, желтых и красных световых пятен на полу. Королева невольно ускорила шаги — и усмехнулась. Давным-давно, целую вечность она не позволяла себе вот так…

А что? Она даже не войдет к нему. Всего лишь приоткроет потайное окошко в массивной двери. Всего лишь убедится, что он спит, спокойно и глубоко, как спят все уставшие за день беспечные юноши семнадцати лет.

Послушает его дыхание и поймет, что права. Этот сон — самое ценное, что есть в ее жизни; нет, во всем мире! — и если его приходится дорого оплачивать… пусть, она заплатит любую цену. Сколько угодно трупов. Сколько хотите астабильных, бывших когда-то красивыми мальчиками лансами из провинций… Сколько необходимо.

Спи, Эжан…

Еще полгода назад у него были детские круглые щеки, пухлые губы, гладкий подбородок и подростковый голос, звонкий и высокий. Ее, только ее сын. Ни на кого не похожий: его отца она не знала, не помнила таким…

Еще полгода назад она вообще его не помнила.

…Всегда — в темноте, в лучшем случае в закатном полумраке на дальнем краю королевского парка. Всегда второпях, в лихорадочной спешке, всегда под взглядом молчаливой спины Литовта, тогда еще младшего советника. Всегда — чересчур сильное слово. Всего четыре или пять раз… пока она не поняла, что цель достигнута.

Как она боялась тогда! Быть случайно замеченной фрейлинами или пажами; за большие деньги преданной Литовтом; каким-то образом уличенной самим королем… Боялась на супружеском ложе прошептать чужое имя; поэтому имени предпочла не знать вообще. Ни имени, ни титула, ни даже цвета глаз…

Черные. Теперь она могла это видеть.

Просто видеть — а ей казалось, что вспоминает. Глаза, губы, жесткую линию подбородка, дремучие волосы темнее любой ночи… Низкий глуховатый полушепот: любимая… моя… Широкие плечи, жестковатую кожу ласковых рук. За последние месяцы он уже несколько раз ей снился. Причудливые сны о том, что давний, случайный, даже, по сути, незнакомый мужчина что-то значил для нее. Что она, королева Каталия Луннорукая — да, смешно, но куда деваться от этих снов? — что она и сейчас его любит…

Он должен был умереть. Литовту пришлось напомнить ей об этом, и не раз. Тогда еще не было Эжана — то есть уже был, но еще не зримый, не настоящий! — поэтому приговор давался ей с трудом; Каталия все оттягивала последнюю встречу и отказывалась вовсе обойтись без нее. Господин младший советник тихо исходил злобой и холодным потом, он уже не был уверен, что сделал правильную ставку в игре. Молодая королева, наверное, казалась ему бесхарактерной слабачкой. Сидя в ночной беседке на коленях у любовника, она никак не поднимала руку в давно условленном жесте: взять его!..

А он — в те последние минуты у него еще было какое-то имя — внезапно решился и жарко зашептал ей на ухо, что король Эммануэл Честный уже слишком стар, чтобы не только сделать наследника, но и вообще управлять страной. Что его, возлюбленного королевы, род восходит к древней законной династии. Что стоит лишь захотеть… и они ведь не могут друг без друга…

Астабильный.

Их не казнят: считается, что в момент насильственной смерти астабильное желание вспыхивает настолько ярко, что может, придя в противоречие с нормальным ходом мыслей большинства людей, вызвать местный катаклизм. Смерч, шквал, небольшое землетрясение в королевском парке, жерло вулкана на месте ажурной беседки… И младший советник Литовт, и тем более стабильер Иринис Усердный понимали: это никому не нужно.

Наверное, ему повезло. Может быть, он до сих пор жив, кто знает? Правда, в народе говорят, что жизнь в Лагерях в тысячи раз ужаснее смерти. Но мало ли что болтают в народе…

Конечно, она ни мгновения его не любила. Просто у Эжана — то же самое лицо.

Эжан никогда не узнает.

Каталия подошла к двери. Тяжеленная дубовая створка, причудливо инкрустированная костью и перламутром. Узор скрадывал границы потайного окошка, прорезанного в толстом слое дерева по личному заказу королевы — еще тогда, лет пятнадцать назад. Ключ от окошка имелся только у нее, и она старалась пользоваться им как можно реже. Эжан не должен заметить. Эжан уже взрослый.

На всякий случай она встала так, чтобы закрыть собой дверь от стражников за витражными окнами. Нехорошо, если кто-то из них сможет потом найти невидимую замочную скважину. Маленький ключик дважды провернулся совершенно бесшумно, но сама дверь скрипнула, выпуская наружу почти кубический брусок на замаскированных под инкрустацию петлях.

Ромбовидное окошко бросило в коридор тусклый лучик: в спальне догорала одинокая свечка. Широкое ложе принца — мальчик всегда любил спать, разбросав во все стороны руки и ноги, улыбнулась Каталия, — конечно же, не могло полностью просматриваться в маленькое отверстие. Только подушка и, пожалуй, край одеяла.

Нетронутая подушка. Отогнутый уголком, тоже нетронутый одеяльный край. Словно белоснежное поле — до того, как королевская охота…

Нелепейшее сравнение!..

Руки дрожали, и ключ — другой, побольше, — предательски лязгал на весь коридор, не попадая в замок. Потом застопорился, не желая проворачиваться, и сильные пальцы королевы чуть было не скрутили его в штопор. Попробовала в другую сторону: тяжелый засов натужно заскрипел и повернулся; затем совершил обратный поворот и снова наткнулся на непонятную преграду. Каталия рванула ключ из скважины; он, разумеется, застрял… и вместе с ключом королева потянула на себя всю тяжеленную незапертую дверь.

Вошла… вбежала, влетела внутрь.

Она все еще надеялась, что Эжан полуночничает, сочиняя стихи за круглым туалетным столиком в углу спальни, — или, возможно…

Нет.

Закричать, позвать на помощь, в одну секунду собрать вокруг себя целый отряд стражников. Поднять с постели Литовта. Немедленно объявить розыск. Метать направо и налево смертные приговоры, если принца не найдут в ближайшие…

Она едва сдержалась. Едва промолчала, давая себе самой хоть немного форы.

Подумать.

Если бы на Эжана покушались… делали с ним что-либо помимо его воли — даже наедине с собой