революцией, слава богу, покончено…“ Газета „Кавказ“, пользующаяся постоянным покровительством властей, воспроизвела телеграмму царя наместнику: „С чувством полного удовлетворения прочел я ваше последнее донесение о мерах, принятых вами для подавления мятежного движения на Кавказе“.

На допросы больше не звали. Лишали передач, свиданий. Отказывали в прогулках, даже в нарах, на которых можно было бы приткнуть голову; в переполненных камерах люди валялись на полу.

Серго передал записку Левану:

„В наших руках еще остается оружие — голодовка“.

„Нас двоих мало, — ответил Леван, — присоединятся ли другие?“

— Восемь… Девятнадцать… Двадцать семь… Сорок три! — начальник тюрьмы со всем штатом надзирателей обходил камеры, не скрывая интереса, считал, сколько „политических“ отказалось принять пищу.

Голодовка! Такого никогда не бывало в стенах сухумской тюрьмы, хотя она неплохо служила еще турецким пашам…

На четвертый день голодовки начальник округа князь Джандиери рекомендовал полицейскому и тюремному начальству:

— Все в руках всевышнего. Попросите тюремного священника, пусть батюшка объявит узникам, что благодаря заступничеству святой церкви власти готовы явить милость — разрешают прогулку, передачи, свидания. Не всем! Надо быть более гибкими — кому пряник, кому виселица! И время надо уметь выбирать.

Среди тех, кому разрешили свидания, неожиданно оказался Серго. Его навестил Ражден Чхартишвили. Радость двойная. Однокашник и один из немногих, оставшихся на свободе большевиков. Наконец восстанавливается связь с партией.

— Надо ухитриться, Ражден, — настаивает Серго, — передай нам хотя бы пару лобзиков и запасные пилки к ним. Организуем побег смертников, тех, кто уже осужден на виселицу.

Лобзики и пилки Ражден передал, их запекли в пышные домашние пироги. В камере, где сидел Серго, немедля, распилили половицы, начали рыть подземный ход к тюремной стене. Вынутой землей набивали карманы, с тем чтобы потом выбросить в уборной. Работали круглые сутки. Особенно энергично по ночам. Как только очередная смена спускалась, дыру тщательно прикрывали половицами, сверху бросали тюфяк и кто-нибудь ложился.

Через два месяца добрались до наружной стены. Приговоренный к смерти террорист Кадейшвили и Серго вытащили первый камень…

Разные слухи впоследствии ходили. Не то часовые услышали шум под землей, не то донес кто-то из уголовников. Было подозрение и на одного социал-федералиста, знакомца Джандиери.

Среди ночи прокурор, начальник тюрьмы, надзиратели начали обыскивать камеры. К счастью, камера Серго была пятой по счету. Всех „землекопов“ успели вернуть. Улеглись как ни в чем не бывало.

Напрасно выходил из себя господин прокурор, брызгал слюной, стучал кулаками. И начальник тюрьмы понапрасну тыкал в лицо заключенным выпиленные половицы. Узники на все лады твердили одно и то же:

— Ничего не знаем.

— Наверное, так было до нас…

Взбешенный прокурор приказал: всех рассадить по одиночкам. Наиболее подозрительных — в карцер! Начальник тюрьмы развел руками.

— Никак невозможно. Нехристи, будь они неладны, поставили тюрьму всего на тридцать арестантов. У меня, вам известно, двести двадцать пять. Каждый день пригоняют новых.

После переполоха Серго попал в одну камеру с Ладо Горгошидзе, Леваном Готошия и двумя другими смертниками — Кадейшвили и пожилым крестьянином абхазцем. Вскоре их обоих повесили во дворе тюрьмы. Много дней не снимали тела.

Нервный, впечатлительный Готошия не выдержал. Едва наступала темнота, его мучили кошмары. Леван бился в судорогах, бесконечно повторял: „Вешают, снова вешают!“

На неделю Готошия перевели в тюремную больницу, после снова втолкнули в камеру. Он становился слишком обременительным для тюремщиков. В таком состоянии его не полагалось отправлять на виселицу или хотя бы на каторгу. Левана Готошия можно было просто застрелить.

Полицейский офицер Якубович щедро угостил водкой солдата первогодка Шалагина. Когда тот как следует опьянел, поставил его часовым во дворе против окна камеры Готошия. Приказал: „Не оплошай, только сумасшедший начнет кричать и трясти решетку, сразу стреляй“. Пуля попала Левану в голову. Через час он скончался.

Снова голодовка. Третья за неполных полгода. Самая долгая и самая мучительная. Восьмой день. Уже не тошнит. Совсем не хочется есть, и по ночам Серго больше не снится богатый имеретинский стол. Только очень трудно пошевелиться. Обязательно надо заставить себя встать, выйти на середину камеры, рассказать что-нибудь веселое. Еще лучше затянуть песню. Голос ослаб — ничего, товарищи услышат. Они любят эти слова, написанные таким же узником, брошенным в карцер… Серго был еще очень мал, когда тот русский человек уже боролся.

О голодовке узнали на воле. Ражден Чхартишвили использовал родственные связи с влиятельным судовладельцем и экспортером табака Маглакелидзе. Ражден знал, как воздействовать на старика, стремившегося на исходе жизни прослыть благотворителем.

— Понапрасну обвиненный юноша — дворянин… в раннем детстве лишился матери и отца. Сейчас умирает в тюремной камере от голода. Честь ему дороже жизни!

Маглакелидзе и его компаньон Церцвадзе согласились поручиться за Серго имуществом на две тысячи рублей. Прокурор потребовал еще пятьсот рублей наличными. Внесли и их.

Серго отдали на поруки. До суда он обязан был неотлучно находиться в Гореше под присмотром старшины сельского общества.

Чувствую себя хорошо, хожу по улицам, прислушиваюсь к говору на немецком языке. Теперь уже сам могу купить хлеб, бумагу, марки и т. п. мелочь. Берлин — город огромный, с красивыми, садами, в которых воздвигнуты памятники здешним всевозможным тиранам, начиная с XII века. Это портит естественный вид здешних садов.

Новый телеграфист станции Елизаветполь Тарасий Орджоникидзе читал и перечитывал открытку с яркими заграничными марками. Впервые за все это беспокойное, хлопотное лето Тарасий широко и облегченно улыбнулся.

— Гора с плеч! Серго за границей. Тут же вздохнул.

— Все-таки Серго слишком рискует. Беспрестанно подставляет голову. И я хорош, фальшивый паспорт