Успокоившись, Виталий снова сел на скамью. Стал предугадывать, чем нам придется заниматься там, за тридевять земель. Он ясно себе представлял, что Афганистан не Китай. Ни о какой военной работе не могло быть и речи. И знал он хорошо, что Кабул – это стык наших и английских интересов на Среднем Востоке. Что если там и предстоит война с силами коварного Альбиона, то война негласная, война неприметная для простого глаза. А это уже была новая для него сфера. Правда, неизведанная, но он ее не страшился. И хотя считал, что и здесь, на Родине, есть еще для него широкое поле деятельности, он готов был всего себя отдать борьбе на новом поприще. Знал и то, что больше, нежели дома, там будет у него досуга.

Предвкушая встречу с многообразием восточной экзотики, он с восторгом говорил о том, что вот там наши перья разгуляются… Надо прямо сказать, вот той самой экзотикой и «завербовал» меня Виталий Маркович в свое закордонное турне.

В то время имя Примакова-литератора уже было широко известно не только в военных кругах. «Рейды червонных казаков», коллективный труд «Червонное казачество», рассказы о Китае – «Записки волонтера», затем книжка «Митька Кудряш».

В образе обаятельного рядового бойца Митьки Кудряша вожак червонных казаков, сменив клинок на перо, показал широким кругам советских читателей мужественный характер, чистую душу украинского парня, который не только делом, но и словом до последнего вздоха боролся за святое народное дело, за дело Ленина. Тем еще привлекательно это небольшое по объему, но значительное по своему звучанию произведение, что оно переполнено безграничной любовью автора, я бы сказал, нежностью, к тем, кого приходилось ему посылать повседневно в бой, в огонь, на смерть.

Под умелой рукой Примакова громили врага тысячи бойцов. Каждый из них жил в его мудром и горячем сердце. Жил не аморфной личинкой, а целеустремленной и ярко выраженной личностью. Таким вот и был герой его задушевного повествования, червонный казак Митька Кудряш, не личинка, а личность – рядовой представитель героической украинской конницы.

Когда зашла речь о будущих произведениях, Примаков залез в карман своих синих брюк, достал изрядно уже почерневшую походную трубку. С этой самой трубкой в зубах весной 1919 года он, под залповым огнем гайдамаков, повел своих бойцов через мост, соединявший Старый и Новый Изяслав. Вот тогда червонные казаки, восхищаясь бесстрашием своего командира, твердили в один голос: «Нашего Примака и пуля не берет!»

Задымив, он высказал интересную мысль – несочинителю трудно написать вещь, а сочинителю трудно ее напечатать. Но он не жалуется. Написать вещь, правда, очень и очень непросто, а в отношении публикации – пожалуйста! Тузы из больших редакций и те просят. Нет отбоя. Только вот времени мало. Но он надеется наверстать упущенное там, в Кабуле.

– Бог, – улыбнулся мой собеседник, – дал человеку две золотые десятки. Это от двадцати до тридцати и от тридцати до сорока. Самый расцвет сил… А потом пойдет серебро, за ним, увы, медь. Одна медь. Пожалуй, первая золотая десятка не растрачена зря. Но вот как будет со второй?..

Что ж? Можно прямо сказать, что и она, вторая «золотая десятка», оказалась полновесной. Ну, а до серебра Примаков так и не дотянул…

Лесть не была у нас в моде. Но я напомнил Виталию об успехе его «Записок волонтера» и высказал мнение, что его будущий рассказ об Афганистане читатель встретит так же тепло.

– «Уж сколько раз твердили миру…» – лукаво посмотрел на меня Примаков. – Ах, эти судьи!.. Наш верховный судья – это читатель. А критики… Есть среди них такие… устраивают «громкие свадьбы» мертвым и «тихие похороны» живым… Я знаю себе цену. Я солдат шестнадцатой роты славного полка сочинителей. Но без шестнадцатой роты нет и полка…

Жаловался Примаков только на скудость словесной обоймы.

– Вот, – в шутку досадовал он, – если б можно было, как на фронте врага, догонять слова клинком или пойти на них глубоким рейдом… Хотя, – добавил он, – слово и штык – не враги. Наоборот – лучшие друзья. Так, например, считает Маяковский.

А я напомнил Виталию его старое высказывание, что в червонном казачестве удержится лишь тот комиссар и того комиссара полюбит казачья масса, кто до боя действует горячим ленинским словом, а в бою – острым казачьим клинком. Тут и слово, тут и штык!..

Примаков повел плечом и сказал, что он этого не помнит.

Мало что приходилось говорить людям за четыре года походов и боев. Записываются и повторяются лишь слова великих, а он человек рядовой и писатель так себе. Вот Маяковский, с которым он недавно близко познакомился, – это сила, это великан, это гигант! И его оценят потом. Может, только после его смерти. «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия…» Это мощь! Как Пушкин: «Глаголом жечь сердца людей…»

Виталий искренне сокрушался, почему не сбылась его мечта, которой он жил в Чернигове, в усадьбе на Северянской, когда они вместе с Юрием Коцюбинским, затаив дух, слушали горячие литературные споры старших – уже тяжко больного Михаила Коцюбинского с его молодыми коллегами Павлом Тычиной и Василем Блакитным.

В 1917 году, вернувшись из Сибири, он взялся было за перо. Громил на страницах киевского «Социал- демократа» меньшевиков, самостийников. Бегал в редакцию на Думскую площадь, чтоб схватить свежий листок со своей собственной заметкой. Но партия сказала ему: перо – это после, а вот клинок – это в первую очередь! И, забыв про свой дар литератора, Примаков стал кавалеристом!

В «Лукьяновке» после суда, дожидаясь более года этапа в Сибирь, Виталий много читал. За книги довелось повоевать с тюремщиками, вплоть до угрозы перерезать себе вены стеклом. И здесь сказался, видать, нрав «Печенега»… В тюрьме, чтоб скоротать время, Виталий пишет стихи.

Может, его волновало и то, что Оксана не без интереса вслушивалась в строчки, которые посвящал и читал ей молодой семинарист Блакитный.

И хотя Виталий в этом соревновании не мог выйти победителем, Оксана все же отдала предпочтение не признанному поэту, а стойкому революционеру, только что вернувшемуся ил ссылки. Не стал Виталий лириком, хотя некоторые его стихи и были опубликованы.

В связи с награждением Демьяна Бедного Примаков писал в 1923 году: