гвоздочками. Пакость одна… Вот мое слово!

– По правде сказать, – повернулся Примаков к седобровому, – думал, что ты уже отказаковался. Считал: не вернешься в корпус…

– Это через шо? – насторожился Карбованый. – Думаете, через то, шо случилось со мной в Меджибоже? Я не из обидливых. На кого обижаться? На Советскую власть? Так она же стукнет, она же и подбодрит. Это зависимо от хода понятий…

– А ты расскажи нам, что там стряслось с тобой в Меджибоже, – предложил казаку Улашенко. – Может, пока расскажешь, мы до Казатина и доползем…

– Оно бы ничего… – как-то весь подтянулся Карбованый. – Мне в Казатине как раз пересядка на Шепетовку…

– Что ж? Давай, Антон, – поддержал Данила командир корпуса. – Выскочил ты тогда чудом…

– Чудо само собой, товарищ комкор. А надо, как вы говорите, и башкой располагать по обороту событий…

– Ближе к делу… – пробасил Пилипенко.

– Вот и ближе, – начал казак, гася окурок о подошву сапога. – В Меджибоже выездной трибунал присудил меня к шлепке. За бандитизм! А по какому такому пункту, значит, наградили меня чином бандита?.. А за шо? Уже трое суток гнали мы через Летичевщину атамана Гальчевского. Казаки были воспалены до нет сил. Знали: это он, гадюка, посек Святогора, комполка-десять. В Бруслинове. И где? Под окнами его невесты. В Клопотовцы приспел наш начдив Шмидт. Дает команду – менять лошадей у селян, а Гальчевского – кровь из носу! – накрыть. Конечно, менять по закону, с командиром, с распиской. А я… Ну, понимаете, пристал мой буланый. Я в первый двор, вывел из стайни не коня – зверя. А то был двор Гуменюка. Значит, отца председателя Летичевского ревкома. Вот тут-то и поднялась заваруха… Как раз объезжал села товарищ Петровский. Гуменюк ему ответственную бумагу – ограбили, мол, до нитки. Будто и скрыню отцовскую обчистили. Шо касаемо жеребца – хвакт, а насчет скрыни – избавь боже! То, как говорит наш завбиб, – не моя амплуа… Короче говоря, показательным судом, значит, для показа прочим, присудили меня, Антона Карбованого, к расходу…

– Ото, видать, Антоне, ты тогда и посивел, – бросил реплику Улашелко.

Рассказчик пригладил рукой свои седые брови.

– Нет, Данило, приключилось то не от горя, а от досады… Случается и такое. Выходит, меня осудили, и пошел приговор в Винницу на подтверждение. Значит, мнение трибунала должно было утвердить корпусное начальство… А тут обратно тревога – Гальчевский. Полк – в седло, А меня с двумя волостными милиционерами – в Проскуров. Звезду содрали с папахи, поясок отобрали. Попался не конвой – тигры! Ни шелохнуться, ни головой повернуть. С брички до ветра и то не пускали. А тут в Дубнячке за Россошкой показались конные. Кучка так себе – всего трое. Издали мельтешат лампасы на штанах – значит, свои. Один конвоир приклал руку до лба и аж хрипит: «Банда! Распознал Гаврюшку, сына меджибожского круподера. Стреляный гайдамака!» Я не стерпел – цоп у правого конвоира винтовку. Стрелок я хоть куды, даже и сейчас, без двух пальцев. Не буду выхваляться, а парочку, располагаю, свалил бы. А третьего взял бы второй милиционер. Так шо вы думаете – ни в какую! Оба в один голос: «Брось, сволочь, пристрелю!..» Наскрозь охамлючили меня барбосы и еще с брички долой. Понимаю – хотят прикончить. И кто? Свои! Красные! А спасли меня в тот раз лютые враги – бандюки. Они как припустят, а мои телохранители – в кусты. Поминай как звали! Ушились вместе с моими бумагами. На ходу один все же стукнул. Не целился, а два пальца мне повредил, аж юшка с них потекла… Вот тут, хлопцы, с досады я и посивел…

Рассказчик глубоко вздохнул. Ослабил ремень на гимнастерке. Продолжал:

– Подскочили лесовики. Разговоров было мало. Загнали в ту же бричку и лесными тропками в ихнее логово. Бросили в темную землянку. Разодрал я портянку, перевязал повреждение. Успокоился. А потом достал свою походную музыку. – Тут рассказчик извлек из-за голенища почерневшую от времени простенькую сопилку. – Достал ее и пошел разгонять свою досаду. Я в свою дудочку, а тут стали подносить мне разный харч. Я и подумал: «Значит, и среди них есть с понятием до музыки…» Ночью повели до атамана. За столом в просторной землянке было их много, полная директория, а один – с орденом. Я смекнул: то сам Гальчевский. Нам говорили: это он самолично содрал с посеченного Святогора боевое отличие «Красное Знамя». Он и допрашивал. Как узнал, что меня присудили красные до расстрелу, сразу велел сесть, налил самодеру. А я шо? Маскируюсь. Не говорю, шо осудили за жеребца, а за несогласие с политикой до селянства. Гальчевский аж подскочил. Говорит: «Было даже мнение пустить тебя на колбасу, а выходит другое: враг наших врагов – наш друг!» И обратно сует мне, сволота, кружку.

– Пожалуй, в проскуровском допре тебя, Антон, встретили бы не так, как твои новые друзья! – прервал рассказ заготовитель.

– Интересно, шо запел бы ты в той сволочарне. – Карбованый строго посмотрел в дальний угол салона, откуда донесся въедливый голос Шкляра. – А дальше все обернулось так. Гуляем мы вовсю, а тут кто-то тихонько поскреб шибку. То был знак. Атаман кивнул. В помещение ввели нового человека, а он аж блестит от пота. Видать, скакал во весь дух. И кто ж то был? Как вы думаете? Председатель ревкома. Сама летичевская Советская власть. Гуменюк меня не знал, а я его не раз слушал на митингах… Тут душа моя давай джигитовать из самой середки до ушей, а оттудова аж до пяток. Подумал: «Вот через какого гада тебе, Антон, чуть не довелось принять казнь от своих!..»

– Того Гуменюка губчека шлепнула, – сказал Примаков. И снова насторожил слух. Это было его особенностью – он умел хорошо рассказывать и не хуже слушать.

– Слышал, – ответил Карбованый. – Про шо они тогда говорили при мне – знаю. А про шо без меня – не трудно догадаться. Вскоре Гуменюк ускакал. На том же самом жеребце, через которого мне выпала та рахуба. Ну, короче говоря, наутро выдали мне обрез, выделили не очень-то резвого конька, но и не совсем ледащего. «Воюй! Кроши красных! Лупи москалей!» А я… вернулся на нем до своих. Улучил момент. И прямо до кого? До нашего комиссара. Вы его знаете. По хвамилии он Новосельцев, по местности – петроградский, по прохвесии – из мастеровых. Путиловский! Одно слово – выдающий партеец! Ото как зашьются наши оружейники, то сразу до него. Он выручит. А стоим по деревням – сам шукает поврежденные молотарки, паровички. Находит и доводит их до ума. Своими руками. Шо касаемо машин, шо касаемо нашего брата. У кого порча – вылечит. Такой-то человек из любого подлеца слезу жмет… И без никакого крику, без соленых высказываний. Тихонечко, как те бабы-шептухи. Только по-хорошему. Мы за ним – хоть куды! Скажу по большому секрету, случается, шо и самого комполка нашего пропускает через решето и через веялку. И ничего – живут дружно. Так вот после того гостевания у пана Гальчевского – я прямо до него, до нашего комиссара. Но пока до него добрался, сделал по лесу круглосветное путешествие. И первое, шо я ему отрезал: «Я хоть и бандит, но красный!» А он: «То, шо ты красный, товарищ Карбованый, знаю. А снять с тебя бандита может лишь Винница». Вкратцах – слово нашего комиссара придало мне моральное состояние. Вот тогда и доставили меня до вас, товарищ комкор. Правда, полковая медицина до того отсекла мне поврежденные пальцы…