Мэтр Портфрюи тупо молчал. Однако недаром его обучали сначала Гуччо, потом граф де Дрэ, суверен Монфора, и, наконец, сам Робер Артуа, пред светлые очи которого прево предстал накануне ассамблеи. Ему обещали не только сохранить жизнь, но и оставить ему все его добро, ежели он согласится принести против Мариньи ложное показание.

– Ну, что вы хотите сообщить? – обратился к нему Карл Валуа. – Не бойтесь сказать правду, ибо наш возлюбленный король прибыл сюда с целью чинить правосудие.

Портфрюи преклонил колена перед Людовиком Х и, разведя руками, заговорил так тихо, что его слова еле доходили до слуха присутствующих:

– Государь, пред вами великий преступник, но на злодеяния меня побудил секретарь мессира де Мариньи, который требовал ежегодно четверти податей и налогов для своего хозяина.

Мариньи ткнул ногой коленопреклоненного прево Монфора, который, впрочем, и сам поспешил скрыться с глаз, исполнив свое черное дело.

– Государь, – начал Ангерран, – в том, что болтал сейчас этот человек, нет ни слова правды: все его речи подсказаны ему, кем подсказаны – это я слишком ясно вижу. Пусть обвинят меня, что я доверял этим жабам, чье бесчестье сейчас вышло на свет божий; пусть обвинят меня в том, что я недостаточно зорко следил за ними и не послал на виселицу десяток этих негодяев, – я приму такой упрек, хотя в течение последних четырех месяцев мне чинили всяческие препятствия как раз в управлении провинциями. Но пусть меня не обвиняют в воровстве. Это уже вторичная попытка с вашей стороны, мессир Валуа, и на сей раз я не потерплю наветов.

Граф Валуа повернулся к королю и, встав в театральную позу, громко воскликнул:

– Мой племянник, нас всех обманул этот негодный человек, который слишком долго оставался среди нас и чьи злодеяния навлекли беды на наш дом. Он, и только он, повинен в тех вымогательствах, на которые жалуется народ, он, и только он, будучи подкуплен, заключил, к вящему позору государства, перемирие с Фландрией. Из-за него ваш отец впал в великую печаль, которая свела его до времени в могилу. Ибо Ангерран – виновник его кончины. Я, я лично берусь доказать, что он вор и что он государственный изменник, и, если вы не велите его тут же арестовать, клянусь Всевышним, ноги моей больше не будет ни при дворе, ни на вашем Совете.

– Вы лжете мне в лицо! – завопил Мариньи.

– Это вы лжете, Ангерран! – отпарировал Валуа.

С этими словами он вцепился Мариньи в горло, сгреб его за ворот, и двое этих буйволов, двое этих сеньоров, из которых один был императором Константинопольским, а другому при жизни воздвигли статую среди усопших королей Франции, схватились, как простые смерды, перед всем двором и чиновными людьми, подымая вокруг тучи пыли и осыпая друг друга площадными ругательствами.

Бароны вскочили с мест, прево и сборщики налогов в испуге подались назад, деревянные скамьи с грохотом рухнули на землю. Вдруг раздался громкий смех. Это захохотал Людовик Сварливый, которому так и не удалось выдержать до конца роль своего святого прадеда.

Возмущенный этим взрывом хохота, пожалуй, сильнее, чем постыдным зрелищем драки, Филипп Пуатье шагнул вперед и с неожиданной для него силой развел противников, удерживая их на месте своими длинными руками. Мариньи и Валуа тяжело дышали, лица их побагровели, одежда была растерзана.

– Дядя, как вы решились на такой поступок? – произнес Филипп Пуатье. – И вы, Мариньи, научитесь властвовать собой, приказываю вам это. Потрудитесь вернуться домой и подождать, пока каждый из вас не придет в себя и не успокоится.

Властная сила, исходившая от этого юноши, едва достигшего двадцати одного года, смирила мужчин, из которых каждый был вдвое старше его.

– Уезжайте, Мариньи, слышите, что я вам говорю, – продолжал Филипп. – Бувилль! Уведите его!

Мариньи покорно последовал за Бувиллем и зашагал к воротам Венсеннского замка. Присутствующие расступались перед ним, как перед быком, которого выводят с арены.

Но Валуа не тронулся с места, он дрожал от ярости и тупо твердил:

– Я вздерну его на виселицу, не я буду, если не вздерну.

Людовик Х перестал смеяться. Положив конец драке, младший брат как бы преподал ему урок монаршей власти. К тому же король вдруг понял, что все это время был игрушкой в чужих руках. Поднявшись с походного трона, он поправил сползший с плеч плащ и грубо приказал Валуа:

– Дядя, мне нужно немедленно переговорить с вами, потрудитесь следовать за мной.

– Вы уверяли меня, дядя, – вопил Людовик Сварливый, нервически меряя шагами один из покоев Венсеннского дворца, – вы уверяли меня, что на сей раз все делается вовсе не ради обвинения Мариньи, и, однако, вы нарушили свое слово! Уж слишком вы пренебрегаете моей волей!

Дойдя до стены, Людовик круто повернулся, и полы его плаща взлетели в воздух, описав дугу вокруг тощих икр короля.

– Поймите, племянник, что у меня недостало сил сдержать себя пред лицом такой низости! – прикрывая ладонью концы разорванного воротника, ответил Карл Валуа, все еще не отдышавшийся после рукопашной.

Говоря так, он почти верил собственным доводам и убеждал себя самого, что поддался неодолимой вспышке гнева, хотя вся эта комедия была задумана еще два месяца назад и тщательно прорепетирована.

– Вы же знаете, мне нужен папа, и вы знаете также, что один только Мариньи может мне помочь – ведь Бувилль об этом вполне определенно говорил! – огрызнулся Сварливый.

– Бувилль! Бувилль! Вы верите только словам Бувилля, хотя он ничего ровно не видел и еще меньше понял. Юный ломбардец, которого мы посылали в Неаполь за золотом, лучше осведомил меня об авиньонских делах, чем ваш Бувилль. Никогда, слышите, никогда Мариньи не допустит избрания такого папы, какой требуется вам. Напротив того, зная ваше желание, он чинит всяческие препятствия, надеясь таким образом удержать власть в своих руках. Как вы намереваетесь провести нынешний вечер?

– Намереваюсь остаться здесь, – отрезал Людовик.

– Чудесно, так, значит, еще до наступления вечера я сумею представить вам достаточно веские улики, под тяжестью которых падет Мариньи, и, надеюсь, после этого вы отдадите его в мои руки.

Выйдя из королевских апартаментов, Карл в сопровождении Робера Артуа и конюших – своей обычной свиты – направился в Париж. По дороге они столкнулись с целым обозом, доставлявшим в Венсенн кровати, лари, столы, посуду – словом, все, необходимое для устройства королевского ночлега, ибо в те времена королевские дворцы обычно стояли пустыми или же были скудно обставлены мебелью, и, когда государь выбирал такой дворец в качестве своей резиденции, из Парижа срочно посылался целый отряд обойщиков, которые за два часа приводили помещение в полный порядок.

Валуа вернулся домой, чтобы сменить порванные в бою одежды, а Робера отрядил к Толомеи.

– Дружище банкир, – заорал великан, входя к ломбардцу, – настало время вручить мне расписку, о которой вы упоминали, я имею в виду расписку архиепископа Мариньи, уличенного в расхищении имущества тамплиеров. Она срочно нужна его высочеству Валуа.

– Потише, потише, ваша светлость. Вы требуете, чтобы я выпустил из рук оружие, которое уже однажды спасло меня и моих друзей. Если оно может свалить Мариньи, буду от души рад. Но если, к великому нашему несчастью, Мариньи уцелеет, я погиб. И потом, и потом, ваша светлость, хорошенько поразмыслив, я...

Робер весь кипел, слушая разглагольствования банкира, ибо Валуа просил поторопиться, да и сам Артуа понимал, как дорога каждая минута; но он знал также, что натиск и грубый наскок бесполезны в делах с Толомеи и такими приемами от него ничего не добиться.

– Да, я хорошенько все взвесил, – мямлил банкир. – Добрые обычаи Людовика Святого, только что возрожденные к жизни, превосходны, что и говорить, особенно с точки зрения государственных интересов; но лично я предпочел бы, чтобы не был воскрешен ордонанс, изгоняющий из Парижа всех ломбардцев. Мои друзья указали мне на это обстоятельство, и я хочу быть полностью уверен, что нас не тронут.

– Но ведь его высочество Валуа прямо вам это обещал, он вас поддержит, защитит!

– Да, да, на словах все получается хорошо, но мы предпочли бы, чтобы эти заверения были закреплены на бумаге. Ломбардские компании, главным капитаном каковых я имею честь, как вы знаете, состоять,