году сопровождал Людовика Святого в крестовый поход, потом был главным свидетелем на процедуре канонизации покойного государя, а в последнее время диктовал писцам свои «Мемории», хотя теперь, когда сиру шел девяносто второй год, память его заметно начинала сдавать. Этот полуслепой старик, с вечно слезящимися глазами и трясущимися руками, с трудом передвигавший непокорные ноги, дорожил малейшими знаками уважения, выказываемыми его персоне, и, хотя сир почти окончательно выжил из ума, присутствие его здесь в такую минуту как бы олицетворяло моральную поддержку былого рыцарства и старого феодального мира.

Запах власти пополз по всей столице, и каждому хотелось всласть надышаться им.

Но за этим внушительным фасадом скрывалась язва, превратившаяся с годами в подлинный недуг, – отсутствие денег, вечная охота за деньгами, которую упорно вел Карл Валуа. В силу своего темперамента он желал всегда и везде быть и казаться первым, жил не по средствам, увязал в долгах и с трудом уплачивал только проценты.

Роскошь, без которой он не мог обходиться, стоила слишком дорого. А главное, графа Валуа разоряла его многочисленная и страшная в своей беспечности семья. Его третья супруга, Маго де Шатийон, обожала самые богатые ткани и не перенесла бы, если бы какая-нибудь дама посмела перещеголять ее в нарядах. Филипп, любимый сын Карла, с тех пор как его посвятили в рыцари, стал скупать воинские доспехи: в Англии – легкие и тонкие кольчуги, в Кордове – сапоги из знаменитой тамошней кожи, с севера ему привозили деревянные копья, а из германских земель – мечи.

Его высочество Валуа – плодовитый отец – прижил от трех жен тринадцать дочерей. Те, которые уже вышли замуж, ввели Карла в лишние долги, так как каждая принцесса, вступая в брак, желала быть достойной своих родичей из королевских домов. Надо было также позаботиться о приданом для тех, что еще сидели в девицах, дабы они могли найти приличествующие их положению партии.

А толпа камергеров, конюших, домоправителей и слуг была не только излишне многочисленна, но и непомерно жадна. Попробуй помешай такой своре расточать хозяйские деньги... да еще столько, если не больше, прикарманивать. Для прокормления всей этой челяди мясо привозили во дворец целыми тушами, а овощи и пряности – целыми повозками.

В свое время, играя чуть не в вольнодумца и отпустив крестьян на волю, как того потребовал покойный король Филипп, Валуа собрал солидный выкуп и сумел уплатить часть давно просроченных долгов. Но ведь во второй раз тех же самых рабов не освободишь! И если по случаю воцарения нового короля любезный его дядюшка старался прибрать к рукам все государственные дела, то действовал он не только ради того, чтобы утолить жажду власти, но и ради того, чтобы поддержать свой пошатнувшийся кредит.

Бывают такие битвы, когда победителю приходится не легче побежденного. Его высочеству Валуа удалось добраться до государственной казны, но казна оказалась безнадежно пуста.

И пока в нижнем этаже дворца целая толпа незваных гостей грелась у каминов и пила в свое удовольствие за графский счет, сам Валуа, запершись в своих покоях, принимал одного посетителя за другим, изыскивая средства пополнить не только свои сундуки, но и государеву казну.

Проводив до лестничной площадки грозного графа де Дрё, с которым хозяин имел беседу о положении превотств к западу от Парижа, Карл вдруг услыхал внизу рокот голосов, прерываемый возгласами удивления.

Оказалось, что это Робер Артуа в кругу своих почитателей сгибал руками лошадиную подкову. Кто-то сказал при нем, что в молодости покойный король мог-де гнуть подковы, и наш великан тут же решил доказать, что этот талант со смертью Филиппа не угас в их роду. От усилий на висках его вздулись вены, но подкова послушно гнулась в его руках, мужчины уважительно покачивали головой, а дамы испускали негромкие, но достаточно пронзительные истерические крики.

Его высочество Валуа показался на хорах, возвышавшихся над залом. И тут же все присутствующие как по команде задрали вверх головы, точно выводок проголодавшихся птенцов, ожидающих корма.

– Артуа! – окликнул Карл. – Подымитесь ко мне, я хочу с вами побеседовать.

– К вашим услугам, кузен, – отозвался великан. Небрежно швырнув скрученную подкову конюшему, который только тем и спасся от неминуемой гибели, что успел поймать ее на лету, Робер поспешил на зов Карла.

Личные покои Карла не уступали по размерам кафедральному собору. На свисавших по стенам с потолка до самого пола затканных серебром и золотом тканях были изображены сцены отплытия крестоносцев в поход. Статуи из слоновой кости, картины с открытыми резными створками, кубки, усыпанные драгоценными каменьями, – все это убранство затмевало роскошью остальное графское жилище. Его высочество Валуа имел слабость к различным редкостным вещам. На маленьком столике красовалась шахматная доска из нефрита и яшмы, инкрустированная серебром и драгоценными каменьями, а сами шахматные фигурки были вырезаны одни из яшмы, другие из горного хрусталя.

– Что же это такое? – воскликнул Валуа. – Когда же, в конце концов, явится ваш человек? По-моему, он слишком долго заставляет себя ждать.

Грузный, массивный, розовощекий, величественный, даже чуть-чуть вульгарный в своем театральном величии, Карл, нахмурившись, шагал среди несчетных сокровищ, большинство которых было еще не оплачено.

– Да помилуйте, кузен, он придет, непременно придет! – ответил Артуа. – Я и сам, поверьте, жду его с не меньшим нетерпением, ибо в зависимости от его ответа намерен обратиться к вам с просьбой.

– С какой?

– Сейчас, когда вы распоряжаетесь королевской казной, не могли бы вы дать мне хоть немножко? Ведь казна передо мной в долгу.

Валуа воздел к небесам обе руки.

– Эх, кузен, кузен, – продолжал Артуа, – вы же отлично знаете, что вот уже целых семь лет мне не выплачивают пять тысяч ливров доходов от моего графства Бомон, которое мне дали – мое-то собственное графство! – якобы в возмещение за потерю Артуа. Сочтите-ка сами! Мне должны тридцать пять тысяч ливров! На что же мне прикажете жить, а?

Валуа положил руку на плечо Робера своим обычным покровительственно-величавым жестом.

– Кузен, – начал он, – сейчас самое главное – найти нужные средства, дабы отправить Бувилля, потому что король прожужжал мне все уши этой поездкой. Обещаю вам, что, как только они уедут, я первым долгом займусь вашими делами.

Но тут же лицо его омрачилось. Скольким людям за последние сутки дал он точно такие же обещания?

– Поверьте мне, Мариньи больше не удастся сыграть с нами такую шутку – осмелился подсунуть нам пустую казну, ведь только ради этого он и расплатился со всеми кредиторами! – заорал он. – Я его повешу, слышите, Робер, повешу! Куда, как вы думаете, пошли доходы от вашего графства? В его карман, дражайший кузен, в его карман, я вам говорю!

С той минуты, когда Карлу Валуа удалось нанести первый удар правителю королевства, он, что называется, закусил удила и, послушный голосу ярости, открывал в Мариньи все новые и новые пороки.

В его глазах ответственность за все и всяческие ошибки и преступления лежала только на Мариньи. Произошла в Париже кража? Повинен в ней Мариньи: зачем распустил сыск, и неизвестно еще, не поделился ли с ним злоумышленник своей добычей. Вынес парламент решение не в пользу какого-нибудь знатного вельможи? И в этом повинен Мариньи, подсказавший такое решение. Узнал муж о легкомысленном поведении своей супруги? Опять-таки вина Мариньи, потому что во время его правления произошло неслыханное падение нравов. Еще неизвестно, не Мариньи ли подстрекал королевских невесток к нарушению супружеской верности, и вряд ли не по его вине отдал богу душу Филипп Красивый.

– А ваш сиенец согласится? – вдруг спросил Валуа.

– Ну да, конечно. Попросит, правда, залог, но непременно согласится, вот увидите.

Робер Артуа как завороженный слушал разглагольствования Карла и счастливо улыбался. Карл Валуа был в его представлении подлинно «великим человеком», единственным существом на свете, в чьей шкуре Робер был бы не прочь очутиться сам. Этот великан, обративший на одного себя всю отпущенную ему природой силу любви, был все же способен испытывать по отношению к Валуа даже нечто вроде преданности.

И впрямь, его высочество Валуа мог вполне очаровать человека одного с ним пошиба, и наблюдать его