— Когда я женился на тебе, прекрасная Гера, я сказал, что ты будешь первой, но не обещал, что будешь единственной.
— Однако именно так я тебя поняла, — отвечала она, — иначе бы не согласилась.
— Ты забываешь свои же собственные слова, сказанные перед свадьбой, иначе бы я тоже не связал себя.
Таким был ежевечерний предмет наших размолвок. Мне сдается, дети мои, когда я слышу голоса, доносящиеся из супружеских опочивален, что причины ваших ссор с тех пор не изменились. Беспрестанно возвращаясь к измене мужа, жена лишь внушает ему желание совершить другую.
Моей следующей любовницей стала нимфа Майя.
Она была дочерью Атласа — титана, осужденного поддерживать небо, и племянницей Прометея. Майя жила в Аркадии бедно и достойно, довольствуясь тем, что получала со своего птичьего двора и немногочисленного стада. Она не жаловалась. Пелопоннесская Аркадия — земля, прекрасная видом, но не слишком щедрая, кроме тех мест, где струится плодотворная вода. Каждое зерно, каждый плод требуют для своего созревания упорного труда. Аркадия воспитала народы умеренные, крепкие и гордые. Суровые условия научили их ценить жизнь и в полной мере наслаждаться малейшим даром богов. Они мало просят и, обязанные почти всеми благами усилию собственных рук, чувствуют себя свободными. Они по-настоящему благородны и могут смотреть на любого человека, хоть нищего, хоть царя, как на равного.
Смуглая Майя была нимфой этого племени, и полюбить ее означало стать ближе к смертным. Она ничуть не оробела, увидев, что к ней снизошел царь богов. Став моей избранницей, Майя держалась как достойная меня.
Жила она на горе, называвшейся Киллена или Киллени, в простой пещере с побеленными стенами. И вовсе не просила, подобно многим, извинить скромность ее жилища; в таких извинениях всегда чувствуется упрек или корысть. Майя не воспользовалась моим присутствием, чтобы выпросить себе драгоценности, домашнюю утварь или богатство. Краснеть за то, что имеешь, и требовать большего — значит отрекаться от того, что ты есть. Чего Майе было стыдиться? Разве я сам не родился в пещере?.. А украшения у нее были свои: волосы темного шелка и жаркие глаза. Перед жилищем, с порога которого виднелось море, росли тимьян, базилик и дикий жасмин; и там было больше счастья, чем в каком-нибудь лишенном запахов дворце. Вокруг бушевала греческая весна. Поля до самой Олимпии были затканы анемонами и гладиолусами.
Ах, напыщенная Гера, если бы ты могла видеть, как я смакую ячменную похлебку, с каким наслаждением пью воду из родника! Пол у Майи был покрыт овчинами. Мягчайшими овчинами!
Однако, наученный своим недавним опытом, я повел себя с большей осторожностью. Да и Майя была не из тех, кто не может наслаждаться счастьем без огласки. И боги, и люди давно забыли, что эти дивные мгновения должны оставаться только нашими.
Даже Илифия не знала, кто отец ребенка, которому она помогала родиться в пещере на горе Киллена. Просто спеленала его и положила в ивовую колыбельку. Этим новорожденным был Гермес.
Почти все мои сыновья, едва появившись на свет, совершали какой-нибудь подвиг, в котором проявляли свою божественную природу.
В первую свою ночь на земле, пока Майя дремала, Гермес выпутался из пеленок, выбрался из колыбели и подполз к выходу из пещеры. Тотчас же он приобрел свой божественный рост и добежал с Килленского полуострова, который расположен напротив острова Занте, до Фессалии, что на другом конце Греции.
Как раз в это время там находился Аполлон, в очередной раз удалившийся с Олимпа в сельскую глушь, где пас стада царя Адмета. Он был тогда увлечен прелестным, как юная девушка, красавцем Гименеем, который неизменно носил венок из цветов.
Пока Аполлон спал со своим дружком, Гермес, обходя луга, увидел дюжину коров, сотню телок и быка. Скорый на проделки, он связал животных жгутами из травы, привязал им ветки к хвостам и, потянув одновременно за все ветки, потащил стадо задом наперед, чтобы направление следов сбило поиски с толку.
Из Фессалии Гермес двинулся вдоль побережья в Аттику, вынуждая стадо довольно долго идти по воде. Потом, когда все следы были стерты морем, развязал стадо, перевел его по перешейку и, прогнав перед собой через Пелопоннес, укрыл свою воровскую добычу в Пилосской пещере с выходом в просторную бухту, которую вы называете Наваринской. День только-только начался.
Перед пещерой Гермес принес в жертву двух телок и нажарил мяса, разделив его на двенадцать равных частей.
Он уже заканчивал жертвоприношение, когда заметил крупную черепаху, выброшенную морем.
«Эта черепаха тут неспроста, — подумал Гермес— Что бы с ней такое сделать?»
Мысли в его голове сочетаются быстро. С помощью камня он вскрыл черепаху и выпотрошил, полностью освобождая панцирь. Потом выбрал из внутренностей телки подходящие кишки, скрутил их, вытянул, высушил и прикрепил к черепашьему панцирю, натянув довольно сильно над отверстием. Так он смастерил первую лиру. Покончив с этим, Гермес вернулся на гору Киллену, опять сделался крохой и заполз в свою колыбель.
Тем временем Аполлон заметил исчезновение своего скота. Все небо Фессалии наполнилось гневом моего сына.
— Да что же это за великое надувательство такое? Судя по следам, стадо вышло из моря и направилось сюда! Однако у меня не хватает лучших животных: моих белых телок и гордого быка. Во что бы то ни стало надо найти мошенника, который учинил эту проделку.
Он допросил сатиров и силенов, понаблюдал за полетом птиц и отправил соколов и воронов на разведку. Вскоре гадание вывело Аполлона на верный путь. Он ворвался в пещеру Майи и потребовал назад свое добро.
— Вор здесь; знаки мне это сообщили.
— Этого не может быть, прекрасный Аполлон, — ответила Майя. — Я тут одна со своим новорожденным ребенком.
— Значит, это он.
— Горечь тебя ослепляет, божественный певец. Как можно обвинять в таком преступлении крохотного младенца в колыбели? Взгляни на него.
И действительно, туго спеленутый Гермес притворялся, будто дремлет, и даже шевелил губами, словно сосал молоко.
Тут Аполлон заметил в люльке черепаший панцирь, выглядывающий из-под тряпья.
— А это что?
— Игрушка. Я сам смастерил, — пискнул Гермес тонюсеньким голоском.
Аполлон аж подпрыгнул.
— Ему всего один день, а он уже говорит! Вот уж чудо, так чудо. И как же он сделал эту игрушку? — спросил Аполлон, рассматривая лиру. — Да я вижу тут телячьи кишки! Он и есть вор!
Тогда Майя, дрожа, шепнула ему:
— Он сын Зевса.
— Ну что ж, значит, нас тут двое, — произнес Аполлон. — Вставай-ка, разбойник, пойдем к нашему отцу, пусть он тебя судит.
Аполлон, так жаждущий независимости, не приемлющий никаких приказов, охотно прибегает, как вы сами заметили, к суду, преимущественно к моему. У этого поэта, этого бунтаря большая склонность к сутяжничеству, он обожает публичные разбирательства, и все, что угодно, — преданная любовь, артистическое соперничество или украденный скот — становится у него поводом для иска.
Гермес вылез из люльки, вновь придал себе росту и, прижимая к груди лиру, последовал за своим сводным братом на Олимп.
