закрасться ему в голову. Но я прочел в нем эту мысль и тем еще усилил его тревогу. Именно это удержало его от действий, благодаря чему он и был, конечно, спасен.

Но страх, обуявший его в эти дни, был так силен, что даже много лет спустя после смерти Александра при виде какой-нибудь из его статуй Кассандра начинала бить дрожь.

Когда Александр несколькими месяцами раньше, по возвращении из Экбатан, подошел к воротам Вавилона, жрецы Бела-Мардука, вышедшие навстречу, советовали ему не входить в город, так как его подстерегало там большое несчастье. Но Александр подумал, что это какая-то хитрость, цель которой – скрыть от него плохое управление или растрату золота, оставленного на восстановление храма. Он посмеялся над ними, ответив стихом Еврипида: «Лучший пророк – тот, кто предсказывает удачу».

Однако халдейские маги настаивали: «По крайней мере, не входи в Вавилон, глядя за запад. Обогни город, чтобы войти в него лицом к востоку».

Это довольно ясно означало, что ему следовало отказаться от похода в Африку и что отныне ему принадлежало только его прошлое. Но для того, кто перестал понимать, не бывает ясных пророчеств.

Александр на мгновение заколебался: если внять совету магов, придется переправляться через Евфрат вверх по течению и проделать довольно долгий путь, чтобы обойти болотистую местность. Он спешил и предпочел прислушаться к софисту Анаксарху, который побуждал его презреть подобные суеверия. И Александр стал по-прежнему думать только о новых завоеваниях, которые ему не суждено было совершить, а не о том, чтобы подготовить будущее для уже завоеванного и сделать распоряжения о наследстве, что было бы благоразумно. По правде говоря, вавилонские маги всего лишь старались предотвратить несчастья, которые должны были неизбежно обрушиться на их город, если Александр вдруг умрет там.

Но вскоре были явлены многочисленные знамения, которые все разом подтверждали прошлогоднее пророчество Каланоса и опасения жрецов Бела.

Кассандр был не единственным среди высоких должностных лиц, находившихся под угрозой немилости, кто в тревоге прибегал к гаданиям. Родившийся в жреческой семье Пифагор из Амфиполя, брат которого, стратег из Греции, был вызван в царский суд, дважды вопрошал внутренности жертвенных животных – первый раз до кончины Гефестиона и второй раз после. Из первого исследования он заключил, что Гефестион умрет, что и случилось несколько дней спустя, а второе навело его на мысль о близкой смерти самого Александра. В обоих случаях у жертвенных животных отсутствовала верхняя часть печени. Александр был предупрежден об этом устами самого заподозренного стратега, который пожелал доказать таким образом свою честность и преданность. Александр выслушал его, поблагодарил и отпустил, дав ему доказательства своего благоволения.

Но с этого момента он стал испытывать страх перед Вавилоном; он покидал его так часто, как это было возможно, и торопил приготовления к далекому походу.

Однажды, возвращаясь после осмотра Паллакопского канала, огибающего аравийские земли, он плыл по озеру, заросшему длинными водорослями и тростником, как вдруг порыв ветра унес его соломенный головной убор. Один финикийский моряк, немедленно бросившись в воду, выловил ленту и без всякой худой мысли, только для того, чтобы легче было плыть, освободив руки, надел ее себе на голову. Персидские прислужники Александра увидели в этом кощунственном жесте зловещее предзнаменование и стали умолять своего господина покарать моряка смертью. Александр, приняв во внимание, что этим человеком двигало усердие, приказал всего лишь отстегать его плетьми.

Однако вскоре после этого случая он присутствовал при торжественном шествии новых войск; день был очень жаркий, и он, сложив на трон свой пурпурный плащ и диадему, отлучился ненадолго в купальню, расположенную рядом. Вернувшись, он увидел, что на его месте сидит какой-то сумасшедший, надев на себя знаки царской власти. При виде этого зрелища персидские евнухи вопили от ужаса, били себя в грудь, раздирали на себе одежды. Человек, совершенно лишившийся рассудка, только что вырвался из рук стражи, которая схватила его за какое-то совершенное ранее преступление. Александр допросил его. Тот заявил, что его зовут Дионис и что он действовал по наущению некоего бога, который велел ему надеть этот плащ, возложить на голову венец и сесть на это кресло, ни с кем не заговаривая. Этого человека распяли.

Такое количество вещих знаков не могло не взволновать Александра. Его всегда преследовала мысль о сходстве его судьбы с Ахилловой; эту судьбу он принимал с жаром сердца и ясным умом; и потому он знал, что должен умереть молодым. После смерти своего Патрокла он не мог ожидать, что переживет его надолго. И все-таки Александр не думал, что его срок настолько близок, и вел себя так, как будто ему оставалось много лет приключений и побед. Умереть молодым никогда и ни для кого не значит умереть завтра. Иллюзия будущего длится до самой последней, неотвратимой смертной минуты.

Семь недель отделяли Александра от его тридцать третьей годовщины (53). Все было готово для начала африканского похода, и дата выступления назначена. Весь город гудел от военной суматохи. Были устроены грандиозные погребальные торжества, посвященные принятию Гефестиона в сонм богов, ибо вопрошенные оракулы ответили, что ему полагается апофеоз; по этому случаю было принесено в жертву десять тысяч быков и баранов, розданных затем войску для колоссальных пиршеств.

В пятнадцатый день месяца Десия, называемого также Скирофорионом, Александр дал большой прием в честь флотовдца Неарха, корабли которого, собравшись на Евфрате, ожидали приказа сняться с якоря. Трапеза закончилась поздно ночью, после чего Медий, начальник фессалийских гетайров и ларисский наместник, пригласил Александра к себе продолжить застолье. Александр согласился и пил до зари. Сотрапезникам было приятно и весело друг с другом, и было решено снова собраться следующей ночью. Александр вернулся во дворец, совершил омовение и проспал весь день тяжелым сном.

Вечером он вернулся к Медию, как было условлено, и к концу пира выпил за здоровье каждого из двадцати гостей, осушая каждый раз большой кубок вина. На двадцатом он почувствовал острую боль, как от удара копьем, пронзившую его между лопаток; несколько минут он не мог ничего сказать, затем начал дрожать всем телом. Будучи в лихорадке, он велел устроить себе баню, а затем отнести себя в паланкине совершить утренее жертвоприношение, что он редко упускал сделать на восходе солнца, даже если бывал пьян; после этого он пожелал, чтобы его снова отнесли в пиршественный зал; там он еще ел и пил и заснул на месте на целый день. Лихорадка и головные боли, которые он испытал, проснувшись, показались ему обычным следствием излишеств в еде и питье. На закате солнца он велел доставить себя к Евфрату, переправился через него в ладье и переночевал в одном из летних домов знаменитого царского сада.

На четвертый день ему, казалось, стало лучше; он омылся, принес ежедневную жертву, играл в кости с Медием и приказал созвать на следующий день всех своих военачальников, чтобы дать им распоряжения о выступлении. За ужином он поел так, как надлежало, но его лихорадка тотчас усилилась, и ночь прошла тяжело. Тем не менее, на другой день он уведомил Неарха, что флот должен сняться с якоря послезавтра утром.