душа полководца, она умела вести воинов в бой. Она собрала войска, спустилась к Пелле и отомстила за смерть любовника, убив второго своего сына.

Племя македонцев ни в чем не уступало ни Атридам, ни потомкам Лайя; Эвридика из Линкестиды превзошла Клитемнестру; а одному из ее сыновей, оставшемуся в живых, пришлось превзойти Эдипа.

Филипп, последний сын Эвридики, прекрасно знал, какая ему уготована судьба; он предупредил события, убив свою мать. Петля затянулась, круг замкнулся; убийство матери под стать детоубийству.

Однако все это время могущество Македонии крепло, несмотря на трагедии, происходящие с ее правителями. Всегда удивительно видеть, как народ выходит на первый план, в то время как смуты раздирают тех, кто над ним властвует и кровь заливает дворцовые плиты. Однако не стоит заблуждаться: дело в том, что именно в жилах этого народа закипает горячая кровь. Кто силен, тот воинственен, и та же сила, которая возносит царство к высшему предназначению, толкает его правителей к противоборству. Поэтому никогда не придавайте значения тому, что соперничество, взаимные обвинения, тяжбы, изгнания потрясают молодую нацию, не думайте, что она преждевременно задохнется, истощится: просто она переживает болезнь роста.

В тот же год, когда Филипп встал у власти в Македонии (2), новый фараон, в результате восстания, свергнувшего его отца Теоса, взошел на египетский трон, а в Персеполе незаконнорожденный Артаксеркс III, убив своих братьев, сменил на престоле Артаксеркса II.

Сильные раздоры сотрясали небеса. Именно в это время я был призван истолковывать знаки свыше и предсказать, что предназначили боги Македонии.

Я никогда не читал вслух надписи, начертанные на стенах храмов.

Я произносил лишь то, что имел право произнести, потому что не все может быть услышано.

Наши храмы – это книги из камня; большую часть их страниц не должно читать низшему жречеству, и тем более непосвященным. Я отношусь к тем, кому дозволено читать все, что написано на каменных страницах храмов.

В фиванских храмах, в Египте, где я учился, в некоторых залах стоят камни: на одних начертаны знаки, на других ничего нет, опять знаки – и снова голый камень; переходя от испещренного знаками камня к другому, чистому, видишь только подобие текста, наделенного смыслом; те, кто прочитал его, думают, что поняли содержание, на самом же деле они не понимают ничего, потому что нужно еще зайти с другой стороны стены, где в такой же последовательности расположены камни, не тронутые резцом, и другие, покрытые знаками, при том, что каждому камню с надписью в одном зале соответствует чистый камень в другом.

И если ты не способен прочитать то, что начертано по обе стороны стены, ты не сможешь познать истину.

Моя книга написана так же, как и каменные скрижали храмов Фив и Мемфиса. Страницы, исполненные ясного смысла, чередуются в ней со страницами темного содержания, которые нужно читать в ином свете. Книги должны создаваться, как храмы, потому что книги, как и храмы, – всего лишь образы мира, в которых за видимостью скрыта тайна, в которых сам человек – всего лишь проявление божественного. Но сам он не понимает своего сокровенного смысла и может постичь лишь малую его толику, необходимую для того, чтобы осуществить свое предназначение в мире.

Со смертью Эвридики круг замкнулся: плод снова превратился в зерно, змея свернулась в клубок, чтобы затем развернуться вновь.

Единственный малолетний сын Пердикки III был провозглашен царем под именем Аминта III, и вскоре македоняне назначили Филиппа, покаравшего нечестивую царицу, опекуном его племянника, регентом царства. На самом деле его вскоре стали считать настоящим властелином, ему оказывали высшие почести, называли надлежащими титулами и вел он себя как настоящий царь, по праву и по закону, каковым и стал восемь лет спустя по всеобщему согласию.

Филиппу исполнилось в то время двадцать три года. Это был высокий, красивый юноша атлетического сложения, с мощными мышцами, крепкий, как и всякий потомок горцев. Тело его закалили упражнения, в которых он всегда побеждал своих сверстников. У него были очень темные блестящие глаза, тело его покрывали темные жесткие волосы. Носил он бороду клином и короткую стрижку. Филипп производил чарующее впечатление на женщин и на мужчин до тех пор, пока вино, сластолюбие и боевые ранения не придали ему в последние годы жизни отталкивающий вид. Его звонкий смех, общительность, жизнерадостность, простота, с которой он спускался на арену, чтобы повалить на землю самого сильного борца или обогнать самого быстрого бегуна, непринужденность в обращении со слугами и воинами помогали ему быстро завоевывать дружбу, зачастую недолгую, которую он вскоре предавал, потому что был, без сомнения, самым коварным из когда-либо живших на земле людей. Двуличность была столь же естественна для него, как дыхание; ему нравилось обманывать так же, как выполнять физическое упражнение; иногда он даже не отдавал себе отчета в том, что обманывает – настолько ложь стала частью его самого.

Он был не воздержан в удовольствиях, разговорчив, а после третьего бокала превращался в горлопана, играл так, словно родился с игральными костями в руках, и позволял себе такие излишества в отношении женщин, что все это вскоре превратилось в притчу во языцех. Ни одна из тех, что, попавшись ему на глаза, приоткрывала стройную ножку, гибкую талию, крепкую грудь, не избегала преследований этого охотника, однако стоило ей лишь немного пококетничать, как он сам становился ее добычей. Те, кого он когда-либо заманивал в укромные места, те, что говорили ему: «Да оставь меня в покое, все женщины одинаковы, когда гаснет светильник», – хорошо это знали, потому что, на самом деле, все женщины для него были одинаковы, но он никогда не хотел признать за собой это очевидное свойство своей натуры и всегда ожидал от удовлетворения своего желания какого-то иного удовольствия, нежели то, которое получал.

Он любил все, что было связано с Афинами, мечтал, чтобы его принимали за афинянина. Он пытался подражать аттическим нравам, говорить на тамошнем наречии, отличном от македонского, следовать тамошней моде, но, поскольку он не был способен к систематическому самообразованию и не мог себя к этому принудить, то не питал по отношению к себе иллюзий и злился, заметив у афинянина взгляд, оценивающий его по достоинству: «Пройдоха, но мужлан».

Всем лучшим в своем воспитании он был обязан годам, проведенным в Фивах в качестве заложника, и потому, желая походить на афинянина, он на самом деле вел себя как беотиец.

Войско было постоянной его заботой. Лишь только став регентом, по образцу знаменитой фиванской фаланги он создал македонскую фалангу шириной в десять – шестнадцать, рядов: воины первых рядов были вооружены короткими копьями, в то время как воины четвертого ряда держали копья в четырнадцать или