сороковые годы у Смирновой после родов начались первые приступы душевной болезни, а последние годы своей жизни она была тяжело психически больна и умерла в Париже. После ее смерти осталось два сундука, полных рукописей. Судьба их неизвестна.
Споры о достоверности воспоминаний Смирновой-Россет не утихли до сих пор. Сошлемся на логичные рассуждения Н.Арсеньева: «Особенно интересные и живые рассказы ее «Записок», которые печатались в 1893-94 гг. в журнале «Северный вестник». Хотя подлинность этих записок заподозрена, т.е. был обнаружен ряд неточностей, и литературную обработку или даже фальсификацию приходится приписать дочери Смирновой, Ольге Николаевне, – материалом для этих записок, по-видимому, послужили действительно рассказы и воспоминания Александры Осиповны».
Поиски привели нас в квартиру Смирновых в Тбилиси. Сюда по ее завещанию привезли пять телег имущества из Калуги. В Калуге имение Смирновых уничтожили в советское время и на его месте разбили городской сквер. Царские подарки разграбили солдаты Красной армии и чекисты. Сохранилось только то, что вывезли за границу или спрятали наследники. Потом появилась в Тбилиси закрытая для широкой публики квартира под нелепым названием «Дом литературных взаимосвязей», – еще бы: не открывать же музей императорской фрейлины!
Когда мы побывали в музее, три комнаты там были приведены в порядок, а в остальных просто свалены вещи, в том числе портреты, иконы XVI века, принадлежавшие Смирновым (надеемся, их по сей день не разворовали). Сохранилась камер-юнкерская шляпа, которую, по преданию, надевал Пушкин (сам Смирнов тоже начинал карьеру камер-юнкером). Сохранился хрустальный кубок: в годы существования салона у Смирновых за лучшее исполнение чего-либо произносился тост, и Пушкин тоже пил из этого кубка.
В салоне Смирновой-Россет Пушкин прочитал целую лекцию про демократию в Европе по сравнению с Россией. Говорил он об участии крестьян в управлении и добавил: «Я всегда желаю съездить в Стокгольм, чтобы видеть палату крестьянскую в действии». «Всегда желаю» звучало бы смешно, если бы мы не знали, насколько это серьезно.
Знакомый Пушкина Авраам Норов путешествовал по Египту. Вернувшись, он много вспоминал о поездке, о том, как купил там каменную статую. «Какую чудную поэму можно было бы создать из этого эпизода, – вдруг воскликнул Пушкин. – Но чтобы написать об этих исторических странах, нужно их видеть, жить там. Мы, северные варвары…» Смирнова не могла слышать слов Пушкина, потому что уехала за границу до возвращения Норова. Он рассказал ей об этом в Париже.
А еще раньше, когда весной 1835 года Смирнова уезжала с мужем-дипломатом за границу, она от всей души сочувствовала поэту. «Сегодня утром, – отмечает она в дневнике, – я встретила бедного Пегаса Пушкина в английском магазине, куда ездила купить себе дорожный мешок. Он сказал мне: «Увезите меня в одном из ваших чемоданов, ваш же боярин Николай меня соблазняет. Не далее как вчера он советовал мне поговорить с Государем, сообщить ему обо всех моих невзгодах, просить у него заграничного отпуска. Но все семейство (Гончаровы) поднимет гвалт. Я смотрю на Неву и мне безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароход…'
Чемоданное настроение не проходит. Среди недоделанных набросков есть три страницы комедии без названия. Действуют в комедии графиня и ее любовник по имени Дервиль. Начинается отрывок с письма, которое пришло от мужа, и графиня в истерике читает это письмо любовнику: «Через неделю буду в Париже непременно». А чуть ниже любовник отвечает графине: «Я не допущу его до Парижа, я поеду навстречу к графу. Мы поссоримся, я вызову его на дуэль и проколю его» (V.418-419). Последний шанс, который оставался Пушкину, чтобы очутиться в Париже «непременно», – спрятаться в смирновском чемодане. Надо было спешить: жить Пушкину осталось меньше двух лет.
В тбилисской квартире Смирновых сохранились их дорожные сундуки. В один из них мечтал спрятаться Пушкин. Я открыл сундук и попробовал в него улечься. Оказалось тесновато. Но Пушкин был небольшого роста, вполне сумел бы уместиться и пролежать до выхода корабля в открытое море.
Глава десятая
Такие смутные мне мысли все наводит,
Что злое на меня уныние находит.
Хоть плюнуть, да бежать…
Пушкин, 14 августа 1836 (III.338)
Однажды вечером в последнее лето своей жизни Пушкин зашел к Карлу Брюллову, чтобы пригласить к себе на ужин. Несколько раз возвращались они к разговору о том, что художник начнет портрет поэта, а дело не сдвинулось. Настроения идти в гости у Брюллова не было, Пушкин стал его уговаривать и в конце концов уломал.
С Брюлловым подружился в Италии Соболевский, а потом познакомил Пушкина. Брюллов рассказывал, что жизнь в Италии ему нравилась своей независимостью, и собирался навсегда остаться за границей. По указанию царя русский посол в Риме настоял, чтобы художник вернулся. Брюллов схитрил: отправился в Грецию и Турцию, но в Константинополе его разыскали сыщики из русского посольства и передали приказ немедленно выехать в Россию. Брюллов повиновался, однако приехал не в Петербург, а в Москву и там прикинулся больным. Тогда они с Пушкиным и сошлись. Пушкин сообщал жене: «Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит…» (Х.454).
Мысли Пушкина в этом письме близки к брюлловским: художника запугали и заставили вернуться, а Пушкин здесь повязан по рукам и ногам: «Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe (вы не оправдали. – Ю.Д.) и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать».
Цитата о трагической ошибке поэта родиться в России слишком важна, чтобы пройти мимо нее. Пушкин всегда выражается точно, и немного восклицательных знаков в его письмах. Выходит, с талантом без души в России можно жить, с душой без таланта – тоже, но вот когда у тебя и душа, и талант, возникает серьезная проблема. Поэт знал, что письма его к жене перлюстрируются, что их читает царь, и четко различал, какое письмо посылать почтой и какое по оказии. Это послано обычной почтой, на нем имеются два штемпеля, московский и петербургский. Стало быть, автор письма хотел, чтобы кто надо прочитал его крик отчаяния, и мазохистски желал, чтобы ошейник затянули еще туже.
Любопытна своим перевертышем трактовка цитаты отцом Сергеем Булгаковым. «Действительно, – объясняет Булгаков, – Пушкин однажды обмолвился в письме к жене (уже в 1836 году): «…догадало меня родиться в России с душой и талантом». Однако это есть стон изнеможения от своей жизни, но не выражение его основного чувства к родине, его почвенности».
Проигнорируем еретического «черта», выкинутого о.Булгаковым из пушкинского текста. Но почему надо объяснять нам, что поэт имел в виду вовсе не то, что написал? Зачем навязывать классику почвенность там, где ее нет? Сей комментарий – мелочь, но мелочь наглядная: именно так националисты выворачивают поэта наизнанку. К каким только домыслам они не прибегают, чтобы употребить мысли поэта в полезном для них ключе! Котляревский в работе «Пушкин как историческая личность» приводит два высказывания: «Удрать бы в Париж и никогда в проклятую Русь не возвращаться» и «черт догадал меня родиться в России…». Комментарий такой: «Никто, конечно, из этих возгласов никаких выводов делать не будет. Все они продиктованы злой минутой, а не часами размышления. Никто их не слыхал, кроме тех, кому они были сказаны, и Пушкин никому не позволил бы повторить их». Тут что ни утверждение, то выдумка. Для сравнения: эмигрант Максим Горький называл фразу Пушкина «черт догадал меня родиться в России…» горькой и верной.
С Брюлловым Пушкин вел тогда бесконечные разговоры на эту больную тему. Он писал жене о встрече с художником: «Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен» (Х.448). Позже ученик Брюллова художник Михаил Железнов свидетельствовал: «Брюллов не мог равнодушно вспоминать, что Пушкин не был за границей, и при мне сказал господину Левшину, генералу с двумя звездами: «Соблюдение пустых форм всегда предпочитают самому делу. Академия, например, каждый
