ибо значение предстоящего надлежало понять каждому солдату.

«А о Петре ведали бы известно, – сказано в конце, – что ему житие свое недорого, лишь бы жила Россия и российское благочестие, слава и благосостояние».

Не царь один, а войско решит исход борьбы. Многие сознавали это, но мало кто вручал страну солдату так открыто и доверительно.

Речи Петра – а он выступал перед полками в те дни часто – похожи на отчеты, до того обстоятельно он излагал соотношение сил на театре войны.

– Казацкие и малороссийские народы остались нам верными, шведского войска через разные победы и лютость прошедшей зимы истребилось до половины, войска Лещинского побиты…

Враг надломлен. Надо довершить победу.

Совсем иначе вел себя «главный человек» Швеции. Его причуды и странности, всегда смущавшие приближенных, внушали теперь тревогу.

Раненный, лежа с забинтованной ногой, он беспечно улыбался и говорил генералам:

– Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нечего заботиться о провианте для солдат – в московском обозе много всего припасено для нас.

Карл угодил под пулю, гарцуя на виду русских. «Развлечение с горчичкой» – так он называл эту игру со смертью. Его тянуло «прощупать неприятеля» и, может быть, испытать собственную судьбу. Последняя игра была особенно дерзкой – король приблизился к русским передовым постам, словно вызывая огонь на себя. Левенгаупт, упавший с подбитой лошади, кричал:

– Уходите ради бога, ваше величество!

– Чепуха! Что вы волнуетесь? Вам дадут другую лошадь.

До сих пор пули щадили Карла. Сложилась легенда о короле неуязвимом, угодном небу. Легенду подхватили, распространили по Европе. В Париже, в Берлине, в Вене, даже в Стокгольме еще не подозревали о плачевном состоянии шведской армии. «Победоносный Карл уже на Ворскле, у Полтавы, – ликовали газеты. – Завтра он станет владыкой Днепра».

А трезвые люди в ставке «шведского Александра» называли поход в Украину безумием, убеждали короля отступать в Польшу.

– Я боюсь, – говорил генерал Гилленкрок, – что если какое-нибудь чудо нас не спасет, то никто из нас не вернется из Украины.

Он доказывал, что осада Полтавы стратегически бессмысленна, что гарнизон очень силен.

– Русские сдадутся при первом же выстреле, – оборвал король, досадливо откинув голову.

– Я сомневаюсь, – сказал Гилленкрок.

Взять приступом город не удастся, гарнизон будет сопротивляться отчаянно. Пушки не помогут – валы, обнесенные бревенчатыми палисадами, устоят.

– Уверяю вас, – твердил Карл, – никакого штурма не потребуется.

Гилленкроку следовало изобразить восторг. Прежде он так и делал, но тут не смог, стоял, потупившись, опустив плечи. Король, очевидно, уповает на необыкновенное счастье.

– Да, да, генерал! Вот именно… Мы должны совершить необычайное.

Для короля, для большего числа приближенных русские все те же, что девять лет назад, в первом бою под Нарвой. Недуг зрения, часто поражающий монархов, – желаемое видится как действительное.

Грохот канонады на полтавском фронте доставлял удовольствие графу Пиперу, пока Гилленкрок не испортил ему настроение, сказав:

– Выстрелы, которые вы слышите, это выстрелы русских, а не наши.

Шведский завоеватель уперся в палисады Полтавы, непосильные для его орудий, уперся намертво, отвечая на все увещевания:

– Я не уйду отсюда. Не уйду, даже если бог пошлет своего ангела с повелением отступить…

Придворный читает ему скандинавские саги. Одну Карл велит повторить – это поэма о Рольфе Гетрегсоне. Викинг поверг славянского волшебника, покорил земли славян и датчан.

В ставке Карла повторяют нелепые слухи: Москва в страхе, защищать ее некому. Весь гарнизон – несколько сотен саксонских дезертиров, перехваченных русскими. Кто приносит такие новости? Неизвестно. Подозревают, что какой-нибудь приближенный сочиняет их, потакая королю.

Потомок не узнает из мемуаров, что творилось в душе короля. Положился на волю фортуны? Ждал озарения? А быть может, предоставив действовать генералам, сознательно играл роль, питал и лелеял легенду о себе. Легенду, которая в разные моменты истории спасала владык, бросала полки на яростный штурм.

Что до Петра, то он за два дня до баталии произвел смотр двадцати четырем полкам, а вечером собрал военный совет, где наметили план сражения.

В тот же день Карл, словно очнувшись, приказал Гилленкроку снова штурмовать Полтаву. Но сооружение земляных апрошей задержалось, мазепинцы, посланные с лопатами, работать не хотели.

Вечером 26-го Карл вдруг заявил, что надо атаковать лагерь русских. Как можно скорее, ночью! Солдат наспех выстроили, короля, полулежавшего на носилках, пронесли по рядам. Он глухо повторял, что надеется на всегдашнюю храбрость воинов.

Решение короля застало командиров врасплох, и подготовиться они сумели лишь к утру.

В тетради Куракина потомок читает:

«И 27 июня поутру, до восхода солнечного, король шведский атаковал кавалерию московскую. И в первой атаке был генерал-майор Штакельберг, и потом сам король, хотя и ранен, в носилках, на двух лошадях, со всею кавалериею и инфантериею атаковал…»

Борис под Полтавой не обнажил шпагу, как мечталось ему, не вошел с семеновцами в брешь, как было в ринконтре нарвской. От болезни едва оправился. Впрочем, полк находился в резерве, вступить в сечу не успел. Строки тетради, посвященные Полтаве, – строки наблюдавшего издали.

Семеновцы стояли на возвышенности, в лесном укрытии. На Полтаву смотрела прогалина, вспоротая вдоль оврагом. Там, над пеленой тумана, накрывшей поле, невозмутимо, будто в иных, мирных пажитях, теплилась маковка колокольни. А пелена таяла на солнце, и Борис различал темные линии русских траншементов и перед ними – выпуклость редута, одного из десяти, сооруженных в предвидении шведской атаки.

Из этих бревенчатых, присыпанных землей укреплений шесть вытянулись по фронту, а четыре самых дальних легли перпендикулярно к нему. Подобных фортификаций, вынесенных за траншеи, Борис не знал и смысл сей царской затеи понимал не вполне.

На стороне противника смутно виднелись синие пятна – то шведские уланы, ожидающие сигнала. Едва разлилось пение боевых рожков, как эскадроны двинулись, ускоряя марш.

И вот уже русские рожки пробудились тревожно, русские кавалеристы в красных кафтанах тронулись навстречу. Где-то с ними светлейший князь. А на позициях основных, пехотных, должен быть царь, управляющий боем, звездный брат, которого Борис невольно ищет взглядом.

Знание артикулов военных подсказывает Борису – это еще не баталия, а разминка для нее, сшибка конников. Но полуполковнику известно и то, что Карл в лобовой атаке удачлив, добыл сим способом немало побед. Нередко за конницей поднималась инфантерия и добивала противника, сломленного наскоком.

Ныне, в обстоятельствах крайних, король, наверно, возлагает большие надежды на первый удар, на скорый успех.

Вот уже редуты вступили в бой, увенчались проблесками, выпускают черные клубы дыма. Натиск врага нарастает. Борис впивается взглядом, но дым, раскатанный ветром, проклятый дым не дает видеть, пеленой повисает над полем.

Если бы Борис мог пронзить завесу, приблизиться к дерущимся, он разглядел бы каски улан, кресты белых портупей, острую поросль сабель, взлезающих разом, поэскадронно, а в глубине серые униформы пехотинцев, уже бегущих со штыками наперевес, следом за конниками.

И королевский штандарт – три золотых короны на белом шелку – над кавалькадой адъютантов, над конными носилками Карла. Бледный, в расстегнутом мундире, без треуголки, он высунул из-под одеяла огромную обмотанную ногу, мчится туда, где московиты особенно упорны, где он – легенда во плоти – настоятельно нужен.

«И с того атаку сильного, – повествует тетрадь Куракина, – принуждены уступить аж до самого