Вчера, с дороги, рухнул в постель в беспамятстве. Федька раздел, укутал. Кормилица заварила травку. Поила с блюдца, приговаривая, как в давние годы: «У волка серого заболи, от Бориса отлепись!» Очнулся один – княгиня болящего и не проведала.

Кормилица, та глаз не смыкала, вскакивала с лавки, чуть застонет ее пестунчик, чуть шевельнется.

Не могла старушка утаить: около Петрова дня княгине попритчилось. Две ночи кряду не спала, корчилась. Вселился в нее будто бы нечистый. «Ой, – вопит, – скребется, ой скребется!..» Старалась вытошнить рогатого. Зашлась, помирала совсем. Причастилась святых тайн, поутихла.

– Сие феномен натуральный, – сказал Борис. – От натуры, не от чего иного. Горячность мозга от раздражения нервов.

– Намедни ух лютовала! Брошу вас всех, говорит, опротивели, подлые хари! Уеду к мужу за границу, он там с паскудными девками амурничает. Чего вздумала… А я ей – дети, говорю, дети ведь, княгинюшка! Как толкнет меня – я чуть с лестницы не полетела…

Борис, как и в прошлый приезд, отстранился от супруги, живет в башне среди книг своих, среди зеркал, коих обступают голенастые, вырезанные на дерезе нимфы. Мастер-венецеец сладострастно выпятил их женские выпуклости. Нимфы шаловливы, улыбаются Борису, ловят и перебрасывают друг другу отражение одинокого кавалера в японской одежде, располневшего, с лицом бледным и усталым.

От тех зеркал держится в эрмитаже Бориса искрящийся прохладный свет, как от амстердамских грахтов.

По утрам Федор варит князю-боярину кофий. Спускается Борис к домочадцам лишь в час обеденный, за едой молчит, не желая ссоры в присутствии слуг. А княгине хоть бы что – язык без узды.

– Тебя галанские девки чем кормили? Улитками, я слыхала… Чего нос воротишь? Зато девки сладкие, поди-ка.

Молчит Борис, крепится. Князь Александр смотрит на мачеху с мольбой, глаза большие, страдающие. После обеда отец уводит его к себе, испытывает по наукам. Мальчик смышленый; учитель, обрусевший немец Гейнц, не зря хвалит.

– Некий человек купил гусей, уток и чирков. Гуси по три алтына…

– Тя-ать! – тянет сын. – Давай лучше солдат считать!

– Мизерикордия! Из птиц солдат будем делать? Офицер набрал рекрутов. Половину в пехоту…

Любимое занятие – крутить глобус. Какое хочешь государство может указать и столицу назовет.

– А есть земля, где никто не бывал?

– Есть.

– Почему никто? Скажи царю, пускай войско пошлет туда.

– Подрастешь, сам скажешь.

Нет, ждать не согласен.

– Вот прозевает… Шведы заберут же…

Как знать, может, преславный растет воин. Слава богу, княгиня не препятствует ему в ученье. По- немецки княжич говорит нескладно, зато смело, особливо на сюжет военный. Жаль, танцевать не умеет. А ведь пора, десятый год пошел.

Истошно трещат ступени, когда в светелку поднимается Авраам Лопухин – грузный, лысеющий. Увидев японский кафтан на Борисе, остолбенел и привыкнуть не может:

– Карнавал затеял, Иваныч?

– Обожди, будет карнавал!

Не в Москве, понятно, – тут не повернешься. В Санктпитербурхе, как поколотим шведа.

Аврашка нудит, держась за щеку, – проклятый зуб не дает житья.

– Бывает, и теля волка заедает…

– Петр Алексеич горазд рвать зубы, – дразнит Борис. – Съездил бы к нему.

– Благодарствую. Это ты у нас ездок. Поведай, чего наездили?

– В Карлсбаде вода живительна, а в Амстердаме от моей хвори помощи мало. В Аахене, на пути оттуда, стал на три недели, токмо зря. Вантажа от ихней воды не получил.

– Пей, не тужи! – осклабился Аврашка. – Пей воду, коли тебе за это жалованье идет!

Борис ответил бы резкостью, да прикусил язык. Кроме Лопухина присмотреть за домом некому. Родня, какая ни есть, и в Москве безвыездно.

– Сельцо с пустошью отдала… Для милого друга не жаль…

Боярин цедит слова, раскачиваясь, глаза, заплывшие жиром, колючи.

Игумен Донского монастыря не стар, молитвой не высушен… Бориса одно беспокоит – чрезмерная щедрость княгини к почтенной обители. Земли дарит, правда, из своего приданого, да от этого не легче.

– По пятам мне бегать за ней? Не слушает она все равно… Я ей не брат, не сват…

– Худо! – вздохнул Борис. – Службу я не брошу из-за нее…

– Не бросишь, – произнес Авраам. Куракину послышался в этих словах упрек.

Не ругаться же с ним, однако…

– Прости, Авраам. Взвалил я на тебя ношу, по-родственному…

– Снесу, костей не ломит… И ты не забывай родню. Навести племянника своего.

При этом Аврашка возвысил голос и поглядел испытующе. Похоже, ставит условие, требует ответной услуги.

– Оклемаюсь, схожу… До нас ли ему? У него своя кумпания.

Родня по матери царевичу ближе. Слышно, кумпания ведет себя шумно. Заводила в ней духовник наследника, Яков Игнатьев, начетчик и бражник. Алексей придумал всем клички, подобно тому как было у государя на всепьянейшем соборе, – верно, зависть к отцовской силе не угасла. Зависть недобрая, ибо из кумпании проистекают, полнят Москву слухи, враждебные царю. Клички, слышно, дурацкие – Жибонда, Присыпка. Людей просвещенных при наследнике нет. Наставник Гюйсен, сменивший прощелыгу Нейгебауэра, муж достойный, сведущий, но занимался с Алексеем недолго.

– Числа одолел ли? – спросил Борис. – Мой четыре действия практикует.

– Вот ты и проверь. Он тебе скажет. Уважает тебя… Скажет, как его Меншиков за волосы таскал. Мне там часто бывать не след.

– Отчего?

– Я ему не заступник. Какой прок ему от опального?

– Ты сам себя в опалу завел, – отозвался Борис, наливая гостю анисовой.

Выпили, помолчали.

– В Амстердаме будто остерия есть, – заговорил Лопухин, жуя огурец и брызгаясь. – Правда ли, нет ли… Девки кушанье подают голые. Пантуфли и убор на голове, а так – ни единой нитки на теле.

– Я не пользовался. Прилипнет мерзость – не отмоешь.

– Праведный ты человек, Борис.

Встал, громко рыгнул, начал прощаться. Потом, с порога:

– Сходи к царевичу, сходи! У него дело к тебе.

– Какое?

– От него узнаешь. Я не мешаюсь.

Алексею скоро семнадцать. Отпущенный из войска на время, продолжать образование, царевич живет осенью в кремлевских своих покоях.

Дворец обезлюдел: царь наезжает редко, на крыльце не толкутся, как встарь, челобитчики, разносчики пирогов и сластей. Царицына часть заколочена, скарб вывезен, само имя Евдокии под запретом. Коли поминают ее, то шепотом – прежние ее любимцы, старцы и старицы, которые нет-нет да и проскользнут во дворец на поклон к наследнику престола.

Борис поднимался по лестнице, морщась, – пахло чем-то кислым. Экое запустение! Дорожка, накинутая на ступени, протерта до дыр. Где-то передвигают тяжелое, бесстыдно сквернословят.

Апартаменты царевича наверху, окнами на Ивана Великого. Собор шлет свои звоны, шлет блеск и жар золоченых маковок в комнату, обитую темной тафтой, с полудюжиной икон в красном углу. Алексей сидит на ковре по-турецки, среди развала книг, бумаг, закладок. Ветер пузырит расстегнутую рубаху.

Борис поклонился, сел рядом, велел камердинеру закрыть окно. Пожурил племянника – на дворе осень,