сгорел… Как же я жить буду? Как жить? Без тебя – как?!
– Девочка! – Илья вскочил, рывком поднял ее с пола, прижал к себе, и она прильнула к нему, содрогаясь от рыданий. Страшно хотелось завыть и самому, но Илья боялся, что тогда Маргитка точно сойдет с ума, и только шептал, неловко стискивая в руках ее худенькие плечи:
– Девочка… Маленькая… Звездочка моя, цветочек мой… Ну, прости меня… Я тебя люблю… Я тебя так люблю, что лучше бы мне на свет не родиться, лучше бы мне не видеть тебя никогда… Я без тебя… я не знаю как… я… Девочка! – Он сжал в ладонях ее залитое слезами лицо. – Одно слово скажи – брошу все! Все брошу! Клянусь! Поедем куда хочешь!
Маргитка оттолкнула его с такой силой, что Илья чуть не упал. Спиной, не отводя взгляда, начала отступать от него. Уже у двери она повернулась и, коротко всхлипнув, кинулась вон. Илья бросился было следом, но дверь захлопнулась, чуть не ударив его по лицу. С проклятием он сел на пол, сжал голову дрожащими руками. Было тихо. Дождь стучал по крыше. Из угла ехидно смотрел Спас.
Не разбирая дороги, Маргитка неслась по темным сеням, по лестнице, по верхнему этажу. Она вихрем промчалась мимо спускающейся по ступенькам Насти, рванула на себя дверь и вбежала в комнату, где под стареньким лоскутным одеялом лежала Дашка. Маленькое окно было завешено, и в комнате стоял зеленоватый полумрак. Остро пах остывающий травяной отвар в кружке на столе. В углу, свернувшись клубком, дремала кошка, у двери стояло пустое ведро. Дашка, казалось, спала, и Маргитка невольно задержала дыхание, стараясь не плакать. Это удавалось плохо, и она, зажав рот ладонью, на цыпочках пошла к кровати. Рассохшиеся половицы предательски заскрипели, Дашка шевельнулась. Маргитка застыла.
– Пхэнори… – одними губами позвала она, но Дашка услышала, протянула руку, и Маргитка чуть не разревелась снова, увидев эту прозрачную, страшно похудевшую руку с синими жилками на запястье.
– Маргитка… ты?
– Можно, я подойду?
– Ты заразишься… – начала было Дашка, но Маргитка метнулась к постели, опустилась на колени, схватила тонкую руку.
– Ну, как ты? Как ты, пхэнори?
Дашка не ответила. Маргитка снова начала всхлипывать.
– Пхэнори, ты не помирай только… Не надо, ради бога… Это же из-за меня… Из-за меня все, слышишь? Отец твой не виноват, он не хотел, это я сама сделала, все – сама! Дашка, если ты помрешь, я тоже себя жизни решу! В тот же час на нож брошусь, слышишь? Дашка-а-а-а…
– Маргитка, не надо. Слышишь – не надо, – вдруг отчетливо произнесла Дашка. И рыдания тут же оборвались.
– Не буду, пхэнори… Не буду, миленькая… – с готовностью зашептала Маргитка, суетливо вытирая обоими кулаками распухший нос.
Дашка пошарила руками по одеялу, попыталась приподняться, охнула.
– Ты лежи, пожалуйста, тебе нельзя… – пробормотала Маргитка.
Дашка повернулась к ней, нашла ее руку.
– Маргитка, не надо. Ты только себя погубишь. Отец, он… Ему все равно никто, кроме матери, не нужен. Я наверняка знаю. Ты ему не верь. Не надо. Он тебя в гроб сведет. Слышишь?
Заголосив, Маргитка прижалась лбом к горячей, сухой руке.
– Не буду, пхэнори! Не буду! Не поверю и любить не буду! Уйду сама – только не помирай! Сдохну, а уйду, клянусь! С Паровозом в Крым поеду!
Скрипнула дверь. В комнату вошла Настя с тазом воды в руках. Застигнутая врасплох Маргитка вскочила, ощетинилась. Настя посмотрела на нее спокойно, устало. Ставя таз в угол, вполголоса сказала:
– Ступай, девочка. Заразишься еще.
Маргитка опрометью выбежала из комнаты.
Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал «Московский листок», трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонка-служанка мыла стаканы в лохани, на буфете дремал жирный кот. Трактир был грязноватым, темным, частыми посетителями здесь были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но даже этих постоянных клиентов сегодня не было, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки старуха-нищенка, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвертый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождем окно, иногда поглядывал на дверь. Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семен отодвинул пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевел на хозяина тяжелый взгляд:
– Чего тебе неймется?
– Сам знаешь чего, Семен Перфильич, – заискивающе заговорил тот. – Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего – убытку не оберешься…
– Ну, по миру я тебя пущу… – съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу. – Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не «Эрмитаж» небось содержишь, не фасонь.
Толстый Кузьмич, вздыхая, отошел, и в трактире снова воцарилась сонная тишина.
Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семен упустил прусака, поднял голову. Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:
– Семен Перфильич, здесь еще? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой…
– Не мети! – Сенька резко отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: – Да ты точно был у нее? Записку передал?
– Все в лучшем виде исполнил, утром еще! – побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.
– Что она тебе сказала?
– К черту послала.
Семен невесело усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька настороженно следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подошел, что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки, как от мухи:
– Пшел ты…
– Семен Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За четыре часа не пришла – значит, уж и не явится! – зашипел Спирька. – Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы…
– Тырца в зубы выписать? – лениво спросил Семен. – За мной не засохнет.
– Ну, как знаешь. – Спирька обиженно направился к двери, открыл ее… и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим голосом:
– Что там?
– Рви когти, Семен Перфильич, – сглотнув слюну, прошептал Спирька. – Городовой Федот Иваныч сюда идут.
– Охти! – всполошился хозяин за стойкой. На удивление стремительно для его комплекции метнулся за кренящуюся, давно не беленую печь трактира с выбитыми кирпичами, отдернул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.
– Семен Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!
Семен медлил. Его черные глаза из-под тяжелых век пристально и без всякого выражения смотрели на бегущие по окну капли.
– Парово-о-оз! – слезно взмолился и Спирька. – Что ж ты, дьявол, канитель тянешь?
