очевидно, что Гертруда забыла роль.

– Боже праведный, Анфиса Михайловна, сколько же можно… – сморщившись, начал было Гольденберг, но в этот момент с первого ряда кресел поднялась Мерцалова и отчеканила своим низким, великолепным голосом:

– Твои слова – как острия кинжалов, и режут слух… И сердце – пополам!

В короткой, произнесенной нарочито спокойно фразе звенели и боль, и ярость, и отчаяние упрекаемой сыном матери. Все разом обернулись к Мерцаловой, как ни в чем не бывало снова опустившейся в кресло, Снежаев весело, по-мальчишески улыбнулся ей, Ростоцкая подмигнула, даже Гольденберг одобрительно крякнул. Режан-Стремлинова швырнула на пол свой монументальный парик с короной, поднявшие тучу пыли, процедила:

– Нет, это не-вы-но-си-мо! Несносно! Я отказываюсь играть!!! – И, чеканя шаг, ушла за кулисы. В стайке статисток послышалось хихиканье. Мерцалова сидела, безмятежно улыбаясь. Снежаев вдруг расхохотался на весь театр, заливисто и звонко:

– Браво, браво, Маша! Прямо на лопатки!

– Ничего смешного не вижу! – мрачно заметил Гольденберг. – Благодаря вам, молодые люди, мы на Рождество останемся без Гертруды! Знаем мы эти припадки оскорбленного самолюбия, наблюдали не раз… Марья Аполлоновна, попрошу вас больше не вмешиваться в репетицию, у вас есть своя роль! И не из последних, смею напомнить! Ей-богу, еще одно подобное вмешательство – и я Офелию отдам Ольге Карповне!

Но тут уж грянул хохотом весь театр, и громче всех гремела, откинувшись на спинку кресла и вытирая слезы, сама Ростоцкая. Вскоре вернулась, демонстративно поднося платок к глазам, Режан-Стремлинова, репетиция возобновилась, и Мерцалова до ее конца сидела спокойно, поднимаясь на сцену лишь для монологов Офелии. Гранд-кокетт метала на нее испепеляющие взгляды, но Офелия была невозмутима, как греческая царица. Софья была покорена. И поэтому, когда после репетиции Мерцалова сама подошла к ней и приветливо пригласила пожить в снимаемом ею доме попадьи Свекловой («Нам с Васей слишком дорого на двоих целый дом, а так удобно, всего две улицы от театра!»), Софья была рада до умопомрачения.

Вечером они с Марфой обустраивались в задней комнате небольшого, в самом деле удобного и теплого домика. Узнав, что у новенькой нет ни кола, ни двора, ни денег, актрисы и статистки натащили в комнату целый ворох разнообразной рухляди, среди которой были и подушки, и старенькое лоскутное одеяло, и посуда, а старуха Ростоцкая прислала с театральным сторожем целый самовар и к нему – две банки варенья. Довольная Марфа разложила это все по полкам, постелила Софье на кровати, а себе – на печи, раскатала на некрашеном столе кусок холста и объявила:

– Стало быть, не пропадем, Софья Николаевна! Вы себе играйте, коль уж в актерки взяли, тоже какая- никакая должность, и пять рублев за месяц – деньги приличные, а мы тоже свое дело знаем. Я уж, пока вы спектаклю смотрели, и белошвейную мастерскую отыскала, и холста мне в долг дали, сейчас рубашек нарублю, а затем и с божьей помощью вышивать начну. Еще бы карасина найти поболе, темнеет-то теперь рано…

– Возьми деньги, купи завтра керосин… – сонно сказала Софья, растягиваясь на кровати. От тепла ее разморило, весь сегодняшний день – суматошный, яркий, полный впечатлениями – мелькал перед глазами, как пятна волшебного фонаря, веки опускались сами собой.

– Барышня! Софья Николавна, эй! А покушать? А раздеться?! Да что же это делается?! – всполошилась Марфа, вскакивая из-за стола, но Софья уже спала, растянувшись на кровати и блаженно улыбаясь во сне. Ночью ей приснилась комическая старуха Ростоцкая в парчовом платье королевы Гертруды и принц Гамлет со спокойными серыми глазами Владимира Черменского.

Вскоре пошли спектакли и репетиции. Софья вместе с другими юными статистками в белом хитоне выходила на сцену в «Юлии Цезаре», сидела в толпе придворных в «Макбете» и изображала девушку из толпы в «Грозе». Труппа Гольденберга ставила главным образом пьесы Островского и Шекспира – сильно, впрочем, урезанного и подогнанного под вкусы мелкого купечества, составляющего главную часть публики. Вначале Софью приводило в ужас такое обращение с великим драматургом, которого она читала и перечитывала в Грешневке бесконечно и считала вторым после Пушкина гением. Но после она поняла, что иначе и нельзя было: мещанам и молодым купцам с их полуграмотными дамами было бы просто не под силу высидеть шестиактного «Гамлета», слушая малопонятный текст, и театр быстро бы остался пустым. Большим успехом пользовались водевили и дивертисменты – своего рода концерты, на которых актерами театра читались стихи и большие куски классических произведений, исполнялись романсы и русские песни. В одном из таких концертов сразу после Рождества Гольденберг собирался выпустить и Софью с небольшим романсом «Ветвь сирени», но буквально накануне вечера дебютантка заболела и осипла. Ее номер пришлось снять. Софью это не очень опечалило; в глубине души она была уверена, что театральные подмостки – не для нее, и довольствовалась маленькими выходами с подносом или письмом и беготней по сцене вместе с другими статистками. Да и какая из нее актриса, если она даже в настоящем театре ни разу не была и все содержание пьес знает по рассказам Анны и по книгам? Вот Маша Мерцалова…

Мерцалова, по мнению Софьи, была актрисой настоящей, ничуть не меньше никогда не виденных ею московских прим Федотовой и Садовской, о которых много говорили в театре. Это ее мнение только усилилось после того, как Софья увидела Мерцалову в комической роли Липочки в «Свои люди – сочтемся». Изящная, прекрасная, как Медея, Мерцалова так искусно замазала свои великолепные брови белилами и охрой, так щедро налепила веснушек, так безжалостно прикрыла соломенным париком гладкий узел волос, что изменилась до неузнаваемости, превратившись в купеческую дочку, «танцам и по-французски год обучавшуюся» и мающуюся без благородного жениха. На сцене Мерцалова потешно семенила в безвкусном наряде, говорила с забавной замоскворецкой неграмотностью, вытирала нос кулаком и тут же обмахивалась кружевным платочком. Зрители покатывались со смеху и вызывали актрису без конца, галерка и партер орали в унисон: «Мерцалову! Мерцалову-у-у!!!», после спектакля ее завалили букетами, а от купеческого общества поднесли огромную брошь с гранатами. Гольденберговские премьерши зеленели от зависти; у Режан-Стремлиновой, по уверениям старухи Ростоцкой, со дня на день должна была разлиться желчь. Но Марью Мерцалову эти страсти внутри труппы, казалось, не трогали. И в театре, и дома она была ровна и спокойна; часто Софья слышала из своей комнаты, как актриса ходит вдоль стены, нараспев читая очередную роль, как спорит со Снежаевым, своим любовником, часто играющим с ней в паре, и как любой спор заканчивается громким смехом и звуками поцелуев. Тем удивительнее для Софьи было однажды ночью проснуться от явственных звуков рыданий за стеной. В изумлении она приподнялась на локте, долго вслушивалась в придушенные всхлипывания, чуть было не собралась постучать к соседям, но вовремя сообразила, что от этого может быть только хуже. Но наутро, на репетиции, Мерцалова опять была спокойна, весела и ровна, тонко язвила в адрес злопыхающей Режан-Стремлиновой, великолепно провела выученный накануне монолог Лидии из «Бешеных денег», и Софья почти уверилась в том, что ночные рыдания из-за стены ей приснились.

В один из дней масленичной недели, когда театр был полон, давали «Грозу». Софья, которая должна была играть прислугу в доме Кабанихи, гримировалась в одной уборной с Мерцаловой. Та была неожиданно не в духе, то и дело, чертыхаясь сквозь зубы, роняла банки с белилами и сурьмой, букет оранжерейных роз, присланный поклонником, купцом Дементьевым, отправила обратно, сделала довольно резкий выговор костюмерше за измятое платье, а на осторожный вопрос Софьи, здорова ли она, неожиданно расплакалась.

Испуганная Софья бросилась запирать дверь. Среди актрис было не принято искренне рыдать на людях, и она была уверена, что, успокоившись, Мерцалова сразу же пожалеет о своей несдержанности. Так и вышло: едва придя в себя, Мерцалова процедила: «Черт бы вас всех…», одним духом вытянула полграфина воды, забывшись, плеснула себе в лицо, застонала от бешенства, увидев в зеркале размазанную и потекшую маску грима, и, кинувшись к умывальнику, принялась яростно смывать белила.

– О, черт, черт, проклятье… Выход через пять минут…

– Марья Аполлоновна, что случилось? – осторожно спросила Софья. Мерцалова не ответила. Торопливо закончив умываться, она бросилась к зеркалу восстанавливать грим, за дверью уже стучали и звали: «Мадемуазель Грешнева, на выход! Марья Аполлоновна, вам через минуту!» Софья больше не могла ждать; накинув на голову платок и подхватив передник, она отперла дверь и выбежала в кулисы под стоны Гольденберга. А еще через несколько минут, отыграв свою крошечную роль и дождавшись смены