Северьян чувствовал себя как рыба в воде. Покрутившись по рядам, он исчез ненадолго из поля зрения Владимира, вернулся с еще горячим бубликом, разломил его пополам и, отмахнувшись от вопроса о способе приобретения бублика, объявил:
– Идемте, Владимир Дмитрич, там возы с солью разгружают, помощь нужна.
Вскоре они таскали, шатаясь, огромные семипудовые кули с солью от возов в купеческий лабаз, а через час у Владимира ныли все кости, но в кармане лежали два гривенника – за него и за Северьяна. В тот же вечер, в ночлежке, стоившей пятак за нары, было решено: до осени подзаработать денег, а на зиму податься в Крым. С тем и улеглись спать. И уже в полудреме Владимир услышал задумчивый шепот Северьяна:
– А за Яниной вы не сильно убивайтесь, Владимир Дмитрич. Право слово, не стоило из-за нее и из имения сбегать. Шалава она загольная, только и всего. Знаете, сколь я таких перевидал? И благородных, и гулящих, и купеческого званья – разных… Они-то тож не виноваты, что тут сделаешь, ежели одно место плохо зашито. Ваш батюшка с ней еще лиха-то хлебнет.
Владимир хотел было велеть ему замолчать, но в душе он чувствовал, что Северьян в чем-то прав, и поэтому просто не стал ничего отвечать и прикинулся спящим. А через полминуты уже не надо было и прикидываться.
В Крым они прибыли в начале осени, в те бархатные дни, когда бешеное солнце уже не палило пыльную, раскаленную землю, не жгло виноградники и не делало морскую воду у берегов такой, «что хоть кашу в ней вари». Стояли теплые сухие дни, базары были завалены черным и красным, исходящим соком виноградом, арбузами, дынями, уже отходящими персиками и сливами. Море было тихим, спокойным, выглаженным. В первые же дни пребывания здесь Владимир понял, что весь Крым забит такими же босяками, приехавшими из холодной России зимовать. Работой они с Северьяном не брезговали никакой: грузили арбузы на набережной, разгружали тяжелые баркасы с рыбой, работали на стройке у рыбного промысловика, плавали с рыбаками-греками в Балаклаву за кефалью, сторожили баштаны с тыквами, работали на соляных промыслах, а Северьян даже умудрился на полмесяца устроиться вышибалой в публичный дом, откуда ушел с большой неохотой и только потому, что боялся оставлять барина одного. Но бояться за Владимира не надо было. Через два месяца бродяжничества его мышцы, и без этого хорошо тренированные, стали чугунно-литыми, молодое сильное тело не боялось никакой работы, Владимир легко и быстро засыпал как в темной, вонючей, полной блох портовой ночлежке, так и прямо на пустом пляже, на наспех расстеленном на песке половике. И однажды, после целого дня работы в порту под жарким солнцем, лежа на плече у полтинничной проститутки Катьки по прозвищу Ефрейтор в ее маленькой душной комнатке, в окно которой заглядывала рыжая луна, Владимир понял, что совершенно счастлив. Счастлив, не имея в двадцать три года ни крыши над головой, ни малейшей уверенности в завтрашнем дне, ни денег, ни документов. Счастлив – после долгих лет безрадостного учения, осточертевшей, никому не нужной службы в полку. Счастлив – так и не поступив в Военную академию и твердо зная, что теперь уже не поступит никогда. Только сейчас он понял, что никакой другой жизни ему не надо, – только бродить вместе с Северьяном по теплым крымским городам, работать, как неграмотный мужик, наращивая крепость мускулов, жечь под солнцем спину и плечи, спать с проститутками, которые для него теперь ничем не отличались от знакомых барышень и даже от Янины, которую Владимир теперь уже почти не вспоминал. И не иметь над собой никакого начальства, не бояться никого, кроме полиции, и не убегать ни от кого, кроме нее же. Садиться в тюрьму Владимиру категорически не хотелось, и он потребовал с Северьяна страшной клятвы: не воровать ничего.
Северьян поначалу ныл и взывал к Владимирову здравому смыслу:
– Ну, как же это так «ничего», ваша милость? Что, и бублики нельзя? И семечки? И тараньку? А жить как прикажете тогда, Владимир Дмитрич? Ну во-от, затянул монах отходную: «Работай…» Не всегда же работа есть, что же – с голоду дохнуть? Воля ваша, несогласный я! Сами вы как знаете, у вас и привычки нету, а я…
– А ты сядешь, дурак, в тюрьму. И куда я денусь тогда? Что я без тебя-то? – приводил убийственный аргумент Владимир, и Северьян, надувшись, умолкал. Слова он давать не стал, но довольно долгое время и в самом деле ничего не крал, и понемногу Владимир успокоился. От прежней жизни ему осталась лишь записная книжка в потрепанном кожаном переплете, своего рода путевые заметки, куда Владимир, если было время, записывал кое-какие события, происходящие с ними. Для чего он это делает, Владимир не задумывался.
За четыре года вольной жизни они прошли Россию вдоль и поперек. Зимовали в южных городах, в Бессарабии, в Крыму, Одессе, надолго застряли на Кавказе и успели даже поучаствовать во Второй Крымской кампании, записавшись в полк вольноопределяющихся на Гурзуфе. Северьян поначалу сопротивлялся, но зимовать как-то надо было, а при знакомой им обоим военной службе, по крайней мере, не надо было каждый день искать себе работу и пропитание. Прослужили, впрочем, оба только до весны: из полка пришлось срочно бежать после того, как в казармы пригнали роту новичков, и в их командире Владимир узнал своего бывшего товарища по юнкерскому училищу. Но вскоре последовал Сан-Стефанский мир, война закончилась, близилось лето, и друзья, посовещавшись, отправились в Россию.
С театральными актерами Владимир познакомился в Костроме, на ярмарке. Они с Северьяном прибыли в город на рассвете, и Северьян, бывавший тут и ранее, тут же убежал искать каких-то старых знакомых, а Владимир бродил по торговым рядам, раздумывая, чем заняться. Деньги у них были, только вчера они с Северьяном сошли с парохода «Святая Мария», куда нанялись матросами и грузчиками на весь путь следования от Астрахани до Костромы, и капитан оказался честным человеком, заплатив им по уговору все до копейки. Поэтому необходимости в заработке не было, и Владимир, закутавшись в недавно приобретенную на развале, почти новую синюю поддевку и надвинув на лоб военного образца картуз, неспешно путешествовал по рядам с арбузами, тыквами, соленой рыбой, калачами и дубленой кожей.
Внимание его привлек человек лет тридцати, высокий, красивый брюнет с тонким, хорошо выбритым лицом столичного жителя, испорченным, впрочем, явными следами вчерашней попойки. Очень странен был наряд брюнета: поверх светлых летних брюк со штрипками была надета нелепая женская кофта в зеленых разводах, а поверх кофты – мешковатый, цвета рыжего кота пиджак с отвисшими карманами. Вместо шляпы на господине красовался великолепный бархатный берет – из тех, которые в оперных постановках носят венецианские дожи и купцы. Рассматривая странного человека, деловито приценивающегося к соленым огурцам, Владимир вдруг заметил, что не один заинтересовался этим персонажем: около брюнета терся мальчишка лет пятнадцати, в сатиновой потертой рубахе, с выгоревшей головой и блеклыми глазами, делающими еще более невыразительным плоское сонное лицо. Моментально вычислив карманника, Владимир подошел ближе, занял позицию за ларьком с сушеной рыбой и приготовился наблюдать. Он не ошибся: уже через несколько минут мальчишка притерся вплотную к брюнету в венецианском берете, на миг прильнул к нему сзади, бормотнул: «Звиняйте, барин…» – и юркнул между рядами, на ходу набирая скорость.
– Стой! – страшным голосом закричал Владимир, кидаясь ему вслед. – Держи вора!
Базар мгновенно взорвался криками и причитаниями, торговки навалились грудями на лежащий на прилавках товар, сразу несколько человек схватились за карманы брюк и поддевок, от угла, тяжело топая, мчался рыжий околоточный в съехавшей на затылок фуражке, а Владимир уже несся сломя голову за мелькавшей в конце переулка сатиновой рубахой. Мальчишка был прыткий, как заяц, и Владимир нипочем не догнал бы его, не случись на пути лужи разлитых помоев. Мальчишка поскользнулся на мокрой картофельной кожуре и, головокружительно выругавшись, растянулся во весь рост. Тут же на него навалился Владимир, а сзади уже слышался свист и ругань околоточного.
– Отдай портмоне, дурак, и дуй отсюда, – шепотом приказал Владимир.
– Да нате, берите, дяденька, не больно-то и чесалось… – плачущим голосом ответил мальчишка, суя в руку Владимира потертый кошелек. – Там, поди, и денег-то нетути, эти театральные – нищие как крысы, а вы на меня сверху таким медведем грухнулись…
– Брысь, – вставая, сказал Владимир, и мальчишку как ветром сдуло – Владимир успел увидеть только перелетающие через ближайший забор холщовые штаны. Подумав, Владимир последовал за ним, поскольку встреча с околоточным была нужна ему еще менее, чем неудачливому вору. Оказавшись на задах какого-то купеческого сада, заросшего лебедой и крапивой выше яблоневых деревьев, Владимир залез поглубже в лопухи и занялся осмотром кошелька.
