третьем, под Тобольском, на поселении, поселок Метельный… Я три года тянула, за то, что людей лечила, за это тогда статья такая была. Два года отсидела, а там за хорошую работу на поселение отправили. Только работа тут ни при чем, я жене начальника колонии кишки вылечила. Там, в Метельном, и деда твоего встретила, он тоже после срока жил… Его-то жена, бабка твоя Ревекка, с ним развелась… Сразу, как забрали его, так и развелась: чтобы, говорила, ребенку легче было и квартиру сохранить. Мы с ним и расписались… А потом вдруг раз – усатый помер! Полугода не прошло, а на Степаныча из Москвы бумага пришла – реабилитирован и во всех правах восстановлен… Вот как! И Ревекка его сразу же прибыла, чуть ли не вперед бумаги!

– Он… уехал с ней в Москву?

– Уехал… А куда было деваться? Она вроде как тоже права была, когда разводилась, тогда женам-то врагов народа худо было. Могли и дочь отобрать, в специальный интернат засунуть, а это хуже тюрьмы… Я отпустила, только развода не дала, да он и не требовал. И на Ревекке обратно не женился, хоть она, знаю, и плакала, и просила, и ребенком трясла. А я через год под амнистию попала, только в Москву мне хода не было. Сто первый километр, вот как… Да я и не рвалась в Москву-то, вернулась сюда, еще ведь родители мои живы были, сестры, брат… А Степаныч меня уж через мно-о-ого лет нашел, уж когда Ревекка и Римма, мать твоя, умерли, а тебе еще четырех лет не было… Вот оно как. – Соха умолкла. Некоторое время лежала неподвижно, глядя на тени на потолке. Обернувшись, я увидела широко открытые глаза Маруськи. В дверях статуей застыл Шкипер.

– Санька, встань, посмотри… – Соха вдруг закашлялась. Я потянулась было за стаканом с водой, но она жестом остановила меня. – Оставь… не поможет уж… Встань, посмотри за иконой. Письма там… Да не за Спасом! За Заступницей…

Я поднялась, пошарила за почерневшей иконой Богоматери, скорбно поглядывавшей на меня в красном свете лампадки. Вытащила завернутую в древнюю газету связку писем – почти такую же, как у деда.

– Сейчас, при мне сожги, – строго велела Соха. Я положила пачку писем на глиняную тарелку. Маруська метнулась было за спичками, но Шкипер, опередив ее, щелкнул зажигалкой. Старая бумага вспыхнула, коричневые буквы, корчась, умирали в языках огня, листы сворачивались черной бахромой. Вскоре от связки писем осталась горка золы, и Соха удовлетворенно закрыла глаза.

– Мои-то письма у Степаныча нашла? – вдруг, не поднимая век, спросила она.

– Да…

– Прочла?

– Нет…

– Не врешь? – Она повернула голову, пристально посмотрела на меня. Помолчав, велела: – Спалишь, как в Москву вернешься.

– Не беспокойся.

– Так… Ну, все, кажись. Дом этот и участок на Маруську записан… ты потом бумаги посмотри, в шкафике лежат, и деньги там, хоть и небольшие. А мне пора. И так три дня дожидалась…

– Егоровна, не надо… – вдруг по-детски, навзрыд расплакалась Маруська. – Ой, что же я делать-то буду-у-у…

– У, дура… Такое дело тебе оставляю!

– Мне? – разом перестала плакать Маруська. – Мне? Не Саньке?

– Поначалу думала – Саньке, – медленно сказала Соха, – но ей и без моего много дано. Я как посмотрела, когда она человека с того света назад вынула, – враз поняла, что я ей ничего не добавлю. Ты уж извини, внучка, я силушку-то Марье отдам, ей надобнее. Поди, Марья, сюда. Да ближе, ближе. А вы уйдите. Санька, прощай.

Я заплакала. Рука Шкипера осторожно взяла меня за локоть. Вдвоем мы вышли в холодные сени. Я на ощупь нашла ведро с водой, висящую на гвозде кружку и принялась тянуть ледяную воду, не замечая, что она льется мне на джинсы. Вскоре вышла Маруська. Глаза ее были сухи, губы плотно сжаты. Она казалась постаревшей и страшно усталой.

– Отошла, – невнятно выговорила она. – Санька… Мне бы поспать…

Она качнулась – и упала бы, не поймай ее Шкипер.

– Что с ней?

– Ничего, все нормально. Отнеси на кровать. Ей отдохнуть надо.

Шкипер осторожно положил Маруську на деревянные, покрытые ковриком нары. Я принесла подушку, одеяло. Маруська была в сознании, но глаз не открывала, дышала ровно, спокойно. Я зашла в другую комнату, к Сохе, чтобы убедиться, что Маруська успела закрыть ей глаза. Задернула занавески на окнах, задула лампадку и вернулась к Шкиперу.

– Ну вот… Все. Ты, если надо, езжай в Москву. Спасибо тебе.

– Давай-ка я останусь пока, – подумав, сказал он. – Мало ли чего… Ты ведь небось и деньги с собой забыла взять.

В Крутичах мы пробыли два дня. Соху отпели в церкви соседнего села и похоронили там же, на поминках сидело несколько древних старух и старый, глухой художник, когда-то подаривший Сохе копию «Детей, бегущих от грозы». Маруська, сумрачная, бледная, молча выслушивала соболезнования бабок. Она сильно изменилась за эти дни, между бровями пролегла глубокая складка, очень старившая ее, глаза казались потухшими. Даже Шкипер не решался задавать ей вопросы. Но от меня объяснений он потребовал весьма решительно, и мне пришлось рассказать, что Соха не могла умереть, не передав кому-то своего дара знахарки. Маруська приняла силу, Соха со спокойной душой ушла к богу, и теперь все, что она могла делать, может и Маруська.

– Плохо… – подумав, сказал Шкипер.

– Почему?! – поразилась я.

– Да она ей нужна, сила эта? Так бы она хату с огородом продала да в город уехала, жила бы путем… А тут что? До смерти корове хвост крутить?

– Жила ведь столько лет! – обозлилась я. – Никто не держал! Если бы захотела – ушла бы, Соха бы ей и денег дала на дорогу! Куда ей идти, к кому?!

– Мужика бы хоть себе завела… – медленно сказал Шкипер. Мы встретились глазами. Он опустил голову. Я была готова поклясться: он тоже вспомнил ту ночь семь лет назад, две тени в лунном луче, тихий разговор.

– Ее же не заставлял никто, Шкипер… Если бы она не захотела – я бы силу приняла. Она сама так решила. И Соха знала, что делала. Маруська с ней вон сколько лет жила, училась. Она больше моего в сто раз умеет, и травы готовить, и мази, и даже заговоры знает, а я до сих пор ни одного не выучила.

– Значит, ты и без этого можешь. – Шкипер нахмурился. – Что ж, ей теперь обязательно монашкой жить?

– Придется, наверное…

– И тебе?

– Н-не знаю… – растерялась я, до сих пор не задумывавшаяся об этом. Мне было двадцать, но после разлетевшейся в осколки любви к Ваньке я ни разу никем не увлеклась. Погрузившись в эти несвоевременные мысли, я не сразу заметила напряженный взгляд Шкипера.

– Ты чего?

– Ничего. – Он отвел глаза, встал, пошел на улицу.

Вечером, когда мы со Шкипером уже собирались уезжать в Москву, к дому подъехал черный джип, до самой крыши заляпанный грязью. Из машины вышел шкафообразный молодой человек в кожаной куртке и темных очках, открыл заднюю дверцу, и из джипа, испуганно оглядываясь по сторонам, вышла молодая женщина с ребенком на руках. Я ничего не смыслила в модельной одежде, но было очевидно, что на замшевый плащ и брючный костюм, которые были на даме, ушел бы мой месячный заработок в ресторане. Малыш, завернутый в одеяло, спал у нее на руках. Осмотревшись и увидев стоящего возле «уазика» сердитого Шкипера (он менял проколовшуюся камеру), она растерянно спросила:

– Здесь очередь?

– А кто нужен? – буркнул он.

– Баба Тоня… Антонина Егоровна. Вот, мальчик… с грыжей…

Из-за дома вышла Маруська в низко повязанном платке и телогрейке: чистила коровник. Увидев