Вечер Нора провела у нас. Я накормила ее щами и вареной картошкой с сосисками, тетя Ванда принесла еще теплый пирог, Шкипер сходил за вином. Потом мы все вместе, кроме, разумеется, Степаныча, поехали в ресторан: я работала, Шкипер и Нора сидели в зале. С эстрады я видела, как они смотрят друг на друга. За полчаса до конца программы они уехали.
Нора пробыла в Москве больше месяца, и почти каждый день они со Шкипером появлялись у нас. Пашка вталкивал Нору, пребывавшую каждый раз в разном настроении – негодующую, дико хохочущую, опечаленную, загадочно улыбающуюся, – гаркал: «Степаныч, что значит…» – и хлопал итальянку по заду. Та выпаливала пулеметную очередь слов. Степаныч тер лоб, переводил, мы со Шкипером слушали. Таким образом, весь их роман был у нас на слуху. Нора была топ-моделью, прилетела в Москву по контракту, чтобы поучаствовать в дефиле самого известного модного дома столицы. Ее документы довольно долго восстанавливали через консульство, и за это время Шкипер сумел окончательно заморочить ей голову. Они вдвоем гоняли по Москве на «Мерседесе», Шкипер водил Нору по ресторанам и ночным клубам, один раз даже мужественно отправился с ней в Большой театр на «Сильфиду», откуда они оба с облегчением смылись после первого действия. К концу месяца они уже объяснялись без помощи Степаныча, и больше по-итальянски, чем по-русски: Нора сумела выучить только «спасибо», «привет» и «хочу еще, па-жа-ли- ста». В июне Шкипер отвез ее в Шереметьево, вернулся весь в розовой губной помаде, уставший, но довольный.
– В гости звала… Слетать, что ли?
– Она знает, кто ты есть? – без обиняков спросил Степаныч.
Шкипер неопределенно пожал плечами:
– Какая ей разница?
– А если у ней к тебе серьезно, дурак?
– Фигня.
Тем не менее через две недели Шкипер улетел в Рим и пропал месяца на три. Вернулся, через месяц снова улетел и с тех пор летал в Италию периодически. Я, со свойственной своему возрасту романтичностью, была уверена, что носится он к Норе, и лишь несколько лет спустя узнала, что Шкипер, пользуясь возможностью, налаживал свой бизнес в Европе.
В один из промозглых осенних вечеров, когда ветер гонял по подворотне коричневые листья, а оконное стекло заливало дождем, я сидела дома одна, Степаныч дежурил. Было уже довольно поздно, мне хотелось спать, но попалась интересная книга, и я из последних сил клевала носом над страницами.
В дверь осторожно, коротко позвонили. С памятной новогодней ночи, когда ко мне принесли Жигана, я не ждала от поздних звонков ничего хорошего. Но открывать-то все равно надо было, и я, захлопнув книгу, пошла в прихожую.
За дверью действительно оказался Шкипер, который не появлялся у нас с лета, и я еле его узнала. Он похудел, основательно зарос черной щетиной, а его физиономия из умеренно смуглой стала почти африканской. В нос мне ударил сложный запах многонедельной грязи, пота, бензина и какой-то резко пахнущей травы.
– Господи, ты откуда?
– От верблюда, – нахально заявил он и сразу же, словно мы расстались вчера, а не несколько месяцев назад, перешел к делу: – Степаныч дома?
– На дежурстве…
– Он на фарси говорит?
– На чем?.. Нет, наверное… Точно, нет.
– Опаньки… – огорчился Шкипер. – А как же я буду?
Он шагнул в сторону, протянул руку в темноту лестничной клетки и позвал:
– Ну, давай, давай… Иди сюда. Да не бойся ты… Вот дура, совсем человеческого языка не понимает! – За руку он насильно вытащил в дверной проем совершенно неожиданное существо.
Это была девчонка-азиатка, худая, испуганная и совсем юная: мне показалось, что ей лет пятнадцать- шестнадцать. Она стояла на пороге квартиры неподвижно, как столбик, уставившись вниз. Грязные, слипшиеся волосы были заплетены в две растрепанные косы, повязанные сверху грязным же красным платком. Плечи ее венчала шкиперовская кожаная куртка, спускающаяся ниже колен. Из-под куртки виднелся пестрый подол платья и потерявшие всякий вид, растоптанные и разбитые туфли.
Я впустила обоих в прихожую и повернулась к Шкиперу.
– Ну, и чего тебе? Поесть? Помыться?
– Вот ее отмой сначала.
– Да тебя тоже не мешало бы.
– Я потом сам, – серьезно сказал Шкипер.
Я хмыкнула и повернулась к девчонке:
– Идем.
Она безмолвно послушалась. В ванной я пустила горячую воду, принесла полотенце, свои юбку, кофту, белье и тапочки. Девчонка молча следила за моими действиями.
– Тебе помочь? – спросила я.
Она непонимающе улыбнулась. Я пожала плечами и вышла из ванной.
Шкипер сидел на кухне и читал мою книгу. Я вытащила у него Маркеса, захлопнула и потребовала было объяснений, но Шкипер отмахнулся от меня, как от мухи, и нетерпеливо спросил:
– Когда Степаныч будет?
– Утром! – обозлилась я. – Не говорит он на фарси, я точно знаю! Ты лучше бы своему Ибрагиму позвонил, может, он разберется!
Шкипер хлопнул себя по лбу, самокритично сказал: «Ума нет – считай, калека» и вытащил свою «Моторолу».
– Ибрагим? Ну, я. Прибыл. Давай сейчас же к Степанычу. Не утром, а сейчас, оглох? Все бросай. Бабу тоже бросай, успеешь… Давай, жду.
Ибрагим приехал через полчаса, злой, как черт, и со Шкипером демонстративно не стал здороваться. Тот, впрочем, этого не заметил и молча показал ему на сидящую на диване девчонку. Отмывшись, та оказалась довольно миловидной, но ее портило слишком бледное, с нездоровой зеленью лицо и испуганное выражение глаз. Когда Ибрагим вошел и удивленно посмотрел на нее, девчонка вскочила и закрыла лицо руками.
– Ты ее знаешь?! – поразился Шкипер.
Ибрагим, напротив, никакого изумления не выказал, спокойно повернулся к скорченной фигурке спиной и сказал мне:
– Дай ей тряпку какую-нибудь.
Я сняла со спинки стула свою шаль, и девчонка мгновенно замоталась в нее с ног до головы, первым делом прикрыв лицо. Теперь на нас смотрел только один длинный черный, блестящий глаз.
– Что это с ней? – растерялась я.
– Я мусульманин, – пояснил Ибрагим. Подошел к неподвижному кокону из шали, сел перед ним на корточки и начал допрос на всех доступных ему языках приафганской полосы.
Через четверть часа общий язык нашелся. Им оказался один из многочисленных диалектов пушту, на котором девчонка говорила плохо, а Ибрагим – и того хуже, но договориться они все же сумели. Довольно долго они объяснялись на словах и жестах, и я видела, как меняется лицо Ибрагима: от недоверчиво- насмешливого оно становилось сумрачным и злым. В конце концов он хлопнул в ладоши (девчонка смолкла на полуслове, будто выдернутая из розетки), повернулся к Шкиперу и начал излагать ситуацию.
Находку Шкипера звали Фатимой. Родом она была из Горного Бадахшана, из крошечного села Содак, расположенного на берегу Пянджа. Рядом с селом пролегала зона военных действий, и после очередного артобстрела правительственных войск от села остались лишь дымящиеся обломки стен. Из жителей остались в живых семнадцать человек, в том числе Фатима с шестилетним братом Ахмедом. Мать, отец, бабушка, тетя, четверо братьев и три сестры остались под обломками.
Через два дня оставшиеся жители кишлака на военном грузовике отправились в административный центр Хорог, из Хорога – в Душанбе, а уже оттуда – поездом в Москву. Там им должны были присвоить
