Для Каупервуда прелесть этой поездки заключалась отнюдь не в соборах, деревушках и харчевнях, а в необычайной восприимчивости Беренис, ее способности чувствовать красоту и жадно впитывать новые впечатления. Ну какая из его знакомых женщин, будь у нее возможность поехать весной в Париж и в Европу, предпочла бы такой поездке осмотр каких-то английских соборов? Но Беренис была не такая, как все. Казалось, она умела находить в самой себе источники радости, в которых она черпала то, что ей было нужно.

В Рочестере их водил гид, который рассказывал им о короле Иоанне, Вильяме Руфусе, Симоне де Монфоре, Уоте Тайлере; Каупервуд, зевая, отмахивался от этих призраков. Они отжили свое, эти люди или какие-то непостижимые существа; по-своему насладились жизнью, потворствуя своим прихотям и желаниям, и давно уже обратились в ничто, как случится и со всеми нами, кто живет на земле. Куда приятнее смотреть на солнечные блики, сверкающие на реке, дышать свежим весенним воздухом. Даже и Беренис как будто была несколько разочарована будничным видом этого мертвого великолепия.

Но в Кентербери настроение у всех сразу изменилось, даже у миссис Картер, которая, признаться, отнюдь не интересовалась тонкостями церковной архитектуры.

— Ах, вот здесь мне очень нравится! — неожиданно заявила она, когда они вышли на узкую извилистую кентерберийскую уличку.

— Как бы мне хотелось знать, какой из этих дорог шли пилигримы! — сказала Беренис. — Может быть, как раз этой? Смотрите-ка, вот он, собор!

И она показала на башню и стрельчатые арки, выступавшие вдалеке за крышей какого-то каменного здания.

— Недурно, — заметил Каупервуд. — И денек сегодня выдался подходящий… Ну как, сначала позавтракаем или будем наслаждаться собором?

— Сначала собор, — заявила Беренис.

— А потом довольствоваться холодной закуской, — язвительно заметила миссис Картер.

— Мама! — негодующе воскликнула Беренис; — И тебе не стыдно, в Кентербери!

— Ну, я достаточно хорошо знаю эти английские гостиницы. Лучше совсем не ходить к столу, чем прийти последней; всегда надо стараться прийти первой.

— Вот вам религия в тысяча девятисотом году, — усмехнулся Каупервуд. — Пасует перед какой-то деревенской гостиницей!

— Я ни одного слова не говорила против религии! — возмутилась миссис Картер. — Церкви — это совсем другое, ничего они общего с верой не имеют.

Кентербери. Монастырская ограда Х века. Извилистые горбатые улички. А за стенами — тишина, величественные, потемневшие от времени шпили, башни, массивные контрфорсы собора. Галки взлетают с криком, ссорясь друг с дружкой из-за места повыше. А какое множество могил, склепов, надгробных памятников — Генрих IV, Фома Бекет, архиепископ Лод, гугеноты и Эдуард — Черный Принц. Беренис никак нельзя было оторвать от всего этого. Кучки туристов с проводниками медленно бродили среди могил, переходя от памятника к памятнику. В склепе под маленькой часовней, где когда-то скрывались гугеноты, где они совершали богослужения и сами пряли себе одежду, Беренис долго стояла задумавшись, с путеводителем в руке. И так же долго она стояла у могилы Фомы Бекета, погребенного на том самом месте, где он был убит.

Каупервуд, которому казалось вполне достаточным иметь общее представление о соборе, с трудом сдерживал зевоту. Что ему до этих давно истлевших мужчин и женщин, когда он так полно живет настоящим.

Походив немного, он незаметно выбрался за ограду. Ему доставляло больше удовольствия смотреть на тенистую зелень парка, бродить по дорожкам, обсаженным цветами, и отсюда поглядывать на собор. Эти тяжелые арки и башни, цветные стекла, вся эта старательно украшенная церковная обитель несомненно являла величественное зрелище, но ведь все это создано трудами, упорством, усилиями и стремлениями таких же себялюбцев, ожесточенно отстаивавших свои интересы, как и он сам. А сколько кровопролитных войн вели они между собой из-за этого самого собора! И вот теперь они мирно покоятся в его ограде, осененные благодатью, глубоко чтимые — благородные мертвецы. Но разве человек может быть по- настоящему благороден? Была ли на свете хоть одна бесспорно благородная душа? Трудно поверить. Люди живут убийством, все без исключения. И предаются похоти, чтобы воспроизводить себе подобных. Подлинная история человечества — это, в сущности, войны, корыстолюбие, тщеславие, жестокость, алчность, пороки, и только слабые придумывают себе какого-то бога, спасителя, к которому они взывают о помощи. А сильные пользуются этой верой в бога, чтобы порабощать слабых, и с помощью как раз вот таких храмов и святынь, как эта… Так размышлял Каупервуд, прогуливаясь по дорожкам, чувствую себя даже как-то подавленным этой бесплодной красотой возвышавшейся перед ним старинной обители.

Но достаточно ему было взглянуть на Беренис, внимательно разглядывавшую по ту сторону ограды какую-нибудь надпись на кресте или могильную плиту, чтобы обрести привычное равновесие духа; Бывали минуты, вот как сейчас, когда в Беренис появлялось что-то почти отрешенное, какая-то внутренняя сосредоточенная духовная красота, которая затмевала в ней блеск языческой современности, придающей ей ослепительную яркость огненно-красного цветка. Возможно, думал Каупервуд, ее увлечение этими истертыми памятниками и призраками прошлого и при этом такая любовь к роскоши сродни его собственному увлечению живописью и той радости, какую он испытывает от сознания своей силы. Если так, он готов отнестись с уважением к ее чувствам. Ему тут же пришлось проявить это на деле, потому что, когда их паломничество окончилось и они уже собирались идти обедать, Беренис неожиданно заявила:

— Мы вернемся сюда после обеда. Вечером будет молодой месяц.

— Вот как! — удивленно протянул Каупервуд.

Миссис Картер зевнула и сказала, что она ни за что больше не пойдет. Она после обеда приляжет отдохнуть у себя в комнате.

— Хорошо, мама, — уступила Беренис, — но Фрэнк ради спасения своей души должен непременно пойти.

— Вот до чего дошло, — оказывается, у меня есть душа! — снисходительно пошутил Каупервуд.

— Итак, вечером, после непритязательного обеда в гостинице, они пошли вдвоем по сумеречным улицам. Когда они вошли в черные резные ворота монастырской ограды, тоненький белый серпик молодого месяца в темно-синем куполе неба казался каким-то резным орнаментом на верхушке шпиля, венчавшим высокий стройный силуэт собора. Сначала, повинуясь прихоти Беренис, Каупервуд покорно смотрел на все, что она ему показывала, но внезапно его захватило ее волнение. Какое же счастье быть молодым, так волноваться, так остро чувствовать каждый оттенок краски, звук, форму и всю непостижимую бессмысленность человеческой деятельности.

Но мысли Беренис были поглощены не только забытыми образами далекого прошлого, мечтами, надеждами, страхами, которые созидали все это, но и загадочной беспредельностью вечно безгласного времени и пространства. Ах, если бы все это можно было объять! Вооружиться знанием, проникнуть пытливой мыслью, найти какой-то смысл, оправдание жизни! Неужели и ее собственная жизнь сведется всего-навсего к трезвой, расчетливой, бездушной решимости занять какое-то общественное положение или заставить признать себя как личность? Что пользы от этого ей или кому-то другому? Разве это принесет красоту, вдохновенье? Вот здесь… сейчас… в этом месте, пронизанном воспоминаниями прошлого и лунным светом, что-то говорит ее сердцу… словно предлагая ей мир… покой… одиночество… стремление создать нечто невыразимо прекрасное, что наполнит ее жизнь, сделает ее осмысленной и значительной.

Боже, какие нелепые мечты… Этот лунный свет заворожил ее. Чего ей еще желать! У нее есть все, что только может желать женщина.