Перед сном Болл успел навести в салоне «порядок», и я потратил много времени, чтобы найти батиальную карту.

Карта представляла собой шедевр картографической замысловатости. Пятнадцать глубинных ярусов — девяносто прозрачных пластин. Надежда на визуальный разбор сразу померкла: такие карты требовали машинной дешифровки. Я разыскал пестро разрисованный карт-бланк с пометкой «М-2» и направился в рубку.

В чреве пульта время от времени что-то негромко и мелодично позвякивало. Полупрозрачную толщу темной полусферы покалывали острые огоньки, мерцали пустые экраны. Выдвижной столик завален бумагами. Сверху — несколько исписанных от руки листков и графики. Почерк Болла. Я разложил бумаги по порядку и стал просматривать…

Умница, подумал я. Голова! И еще подумал, что я перед ним виноват. Но почему он молчал? Впрочем, виноваты мы оба. Взаимная подозрительность, обмен информацией сквозь зубы — вполне достаточно, чтобы извратить основной принцип разведки. Глупо. И самое глупое то, что мы оба знаем, как все это глупо, и ничего не делаем для большего взаимопонимания… Болл догадался использовать наиболее доступный канал информации, а я узнаю об этом случайно.

Он исследовал память Мурена и на основе полученных данных вычертил графики. Получалось: добыча тяжелой воды резко упала за несколько дней до того, как Дюмон покинул станцию. Кривые на графиках имеют ступенчатую форму. И там, где «ступеньки», множество пометок Болла: «В программе не задано! Кто выключал агрегаты? Зачем?» Да, эти выключения явно не подконтрольны Мурене, потому что дальше — серия проверок исправности роботов и правильности их программ. Но это ничего не меняет — ступеньки, ступеньки… Любопытно, что последняя попытка стабилизировать добычу не доведена до конца — вообще прекратили подачу энергии на агрегаты. Словно бы наши предшественники поняли бесполезность этой затеи. Или были заняты чем-то другим. Далее Мурена получает совсем уж необычное задание: составить программу для автоматического извлечения из атомного бункера небольшого количества радиоактивного изотопа тория! В огороде бузина, а в Киеве дядька…

Я машинально вытряхнул из футляра пластины батиальной карты и заложил их в приемный блок кодового устройства. Опустил в щель дешифратора карт-бланк. Мелодичный перезвон в чреве пульта украсился новыми тембрами. На экранах четкое изображение поперечного разреза нашего глубоководного поднятия. Минут пять я тупо смотрел на экраны, пытаясь вспомнить, по какому азимуту задал Мурене разрез…

Боллу я оставил записку: «Очень сожалею о сегодняшнем инциденте. Еще раз приношу свои извинения: я не знал, что задуманный вами эксперимент с агрегатами настолько оправдан. Вышел в воду в 5:45. Вернусь через двадцать часов. Делайте все, что считаете нужным. Жму руку, Соболев».

Из-за неровной линии горизонта поднималась луна. Горизонт слишком близок, а луна слишком розовая. Даже не луна, а какое-то новое ночное светило, потому что луна не бывает таких огромных размеров и, главное, розовой…

Мне вдруг пришло в голову, что мы, люди, до крайности утилитарны. Даже в вопросах творчества. Мы не можем позволить себе роскошь сосредоточивать усилия за пределами действия принципа целесообразности. Океан может, ему плевать на принцип целесообразности. У него хватило фантазии сотворить эту великолепную живую планету (почти целиком из воды), а мы, его прямые потомки, разинув от восторга и удивления рты, ломаем головы над вопросами «как?» и «зачем?» И страшно завидуем. В своих лабораториях пытаемся научиться такому же мастерству, разгадать, использовать, улучшить, применить. Иногда это удается, иногда нет. А вот завидовать, наверное, не стоит. Океану легче фантазировать на тему «Многообразие жизненных форм», в его распоряжении вечность.

Розовое диво волокло за собой длинный шлейф нежно светящихся щупалец, прозрачных и тонких до синевы. Имя этого грациозного существа я знал: тайра глобалос — недавно открытый вид глубоководных медуз-исполинов. Мало кому из людей доводилось наблюдать королеву медуз в естественной обстановке. Мне повезло, я мог считать себя счастливцем.

На фоне светлого шара контрастно отпечатался вдруг угольно-черный силуэт плавников-крыльев. Манта мигнула зелеными огнями глаз и, успокоенная, с презрительным равнодушием повернулась к тайре хвостом. Не обижайтесь, Ваше Величество, мой скутер плохо разбирается в тонкостях этикета и, понятно, не умеет держать себя в присутствии коронованных особ. Сказать откровенно, Ваше Величество, я очень боялся, что этому дурно воспитанному субъекту придет на ум огреть Вас электрической дубиной. При Ваших поистине королевских размерах такой исход дела был вполне вероятен… А сейчас до свидания, тороплюсь. Будем считать нашу встречу счастливым предзнаменованием…

Я лгал, торопиться мне было некуда. Мы слишком мало знаем, чтобы выработать правильную стратегию поиска. Почти ничего не знаем. Короче говоря, я вышел в воду с единственной целью стать приманкой для безумца.

Я пересек линию обрыва, включил плавник и быстро пошел в глубину. Вниз головой. Прожекторы Манты светили мне в спину. Темная сердцевина конуса пронизывающих воду лучей казалась горловиной бездонного колодца. Это моя тень.

Навстречу из тьмы полыхнула зеленоватая вспышка. Гораздо более мощная, чем рассеянный свет прожекторов. Я скомандовал Манте ультразвуком. Прожекторы погасли.

Внизу мерцали огни огромного города. Бархатная, усеянная звездами ночь и далекий, празднично иллюминированный город… По извилистым автострадам носились красные и лимонно-желтые огоньки, на площадях сновали толпы снежно-белых, голубоватых и синих. В облаках светящихся точек и черточек вспыхивали цветные огни светофоров, во всех направлениях, словно большие пассажирские автоллеры, двигались лиловые пятна, отдаленные фонари отливали перламутровым блеском, в туманной дымке мельтешили фантастические узоры реклам.

Скопление подводных светляков — зрелище отнюдь не редкое, но впечатляющее. И каждый наблюдатель видит это по-своему: россыпи драгоценных камней, млечный путь, созвездия, галактики. А мне почему-то видятся города, в огнях, с многочисленным населением. В городах кипит жизнь. Не такая уж загадочная для меня — многие из жителей хорошо мне знакомы. И, может быть, поэтому я чувствую себя в какой-то мере приобщенным к тайнам подводного континента. Но чувствую и другое.

В воде я не совсем человек. Вернее, не просто человек — у меня много общего с рыбой. И не только то, что я дышу жабрами, пользуюсь плавниками. Всегда, когда я в воде и один, в тайниках моего подсознания просыпается что-то чужое и смутное… Пожалуй, это можно назвать пробуждением древних, очень древних; незнакомых людям инстинктов. Даже не инстинктов, а скорее отголосков инстинктов, полустертых, сглаженных на гончарном круге миллионов лет эволюции. Невозможно четко и связно рассказывать об этих своих ощущениях, да и бессмысленно пробовать. Это все равно, что пытаться проникнуть в область ощущений амебы, претерпевающей процесс очередного деления. Крайняя простота — и необычайная сложность, таинство — и примитив… Но так же, как, скажем, обертоны придают окраска звукам, эти тончайшие, едва заметные, но, повторяю, какие-то упрощенные нюансы психики накладывают странный отпечаток на чувства и поведение. Все это, очевидно, хорошо известно каждому глубоководнику. Отсюда и «ангелы тьмы» в противовес придуманным журналистами «ангелам моря».

Медики объясняют подводные «странности» воздействием внешней среды на психику акванавта. То есть, в сущности, не объясняют ничего. Все то, с чем сталкивается морская медикология вне сферы разумения, находит временный приют под вывеской «глубинная аффектация». Боюсь, что этот туманный термин так и останется словесным пустоцветом, поскольку его изобретатели толком не осознали, что в условиях бездны человек потихоньку становится рыбой, в нем просыпается рыбий инстинкт. И нужно самому побывать в гидрокомбовой шкуре, чтобы это заметить.

Уходя в океан, акванавт рвет пуповину, соединяющую его с материнской сушей, и чем дальше от берега и чем глубже идет погружение, тем очевиднее этот разрыв. Вокруг вода, а внутри — сознание одиночества и своеобразной изоляции от привычного мира. По сути дела труженики бездны отданы на