Постепенно ему пришлось отказаться от всех своих обязанностей по дому, а потом он слег. Дженни заботливо ухаживала за ним. Веста навещала его по несколько раз на дню, заходил и Лестер. Кровать Герхардта стояла у окна, и он часами глядел на деревья сада и видневшуюся за ними улицу, думая о том, как-то идет хозяйство без его надзора. Он был уверен, что кучер Вудс небрежно чистит лошадей и сбрую, что почтальон неаккуратно доставляет газеты, а истопник изводит слишком много угля и все-таки в доме недостаточно тепло. Эти мелкие заботы составляли всю его жизнь. Он был прирожденным домоправителем. Сам он неуклонно выполнял добровольно взятые на себя обязанности и теперь серьезно опасался, что без него все пойдет вкривь и вкось. Дженни подарила ему роскошный стеганый халат, крытый синим шелком, и мягкие теплые ночные туфли, но он их почти не носил. Он предпочитал лежать в кровати, читать Библию и лютеранские газеты да выслушивать от Дженни домашние новости.

— Ты бы сходила в подвал, посмотрела, что делает этот молодчик. Вон какой холод в комнатах, — жаловался Герхардт. — Я-то знаю, чем он занимается — сидит и книжку читает, а о топке тогда только вспомнит, когда весь уголь прогорит. И пиво у него там под рукой. Ты бы заперла чулан. Почем ты знаешь, что он за человек. Может быть, негодяй какой-нибудь.

Дженни пробовала убедить отца, что в доме достаточно тепло, что истопник — очень славный и вполне порядочный американец, что, ели он и выпьет стаканчик пива, вреда от этого не будет. Герхардт сейчас же начинал сердиться.

— Вот вы всегда так, — твердил он запальчиво. — Ничего не понимаете в экономии. Чуть я недосмотрю — все распускаются. «Славный!» Откуда ты знаешь, что он славный? Топит он как следует? Нет! Дорожки подметает? Нет! Все они хороши, за ними нужен глаз да глаз. Тебе надо самой за хозяйством присматривать.

— Хорошо, папа, я присмотрю, — ласково успокаивала его Дженни. — Ты не тревожься. А пиво я запру. Принести тебе чашечку кофе с сухариками?

— Нет, вздыхал Герхардт, — у меня что-то желудок не в порядке. Хоть бы поскорей поправиться!

Дженни пригласила к отцу доктора Мэйкина, старого, опытного врача, считавшегося лучшим в этой части города. Он рекомендовал покой, горячее молоко, сердечные капли, но предупредил Дженни, что на полное выздоровление надеяться нельзя.

— Как-никак, годы берут свое. Он очень ослабел. Будь он на двадцать лет моложе, я поставил бы его на ноги, а так… Впрочем, дело его не совсем плохо. Он, возможно, еще поживет; может быть, даже встанет с постели; впрочем, за это не ручаюсь. Никто, знаете ли, не вечен. Я вот совсем не тревожусь, что мне осталось мало жить. Дожил до старости — и хорошо.

Мысль о близкой смерти отца печалила Дженни, но ее утешало, что свои последние дни он проводит в покое и довольстве, окруженный всяческими заботами.

Скоро всем стало ясно, что дни Герхардта сочтены, и Дженни решила известить братьев и сестер. Она написала о болезни отца Бассу, но он в ответном письме сообщил, что очень занят и едва ли приедет, если только нет непосредственной опасности. Еще он писал, что Джордж живет в Рочестере, работает на обойной фабрике — кажется, компании Шефф-Джефферсон, Марта с мужем уехали в Бостон, живут в Белмонте, это пригород, но недалеко от центра. Уильям в Омахе, работает техником в электрической компании. Вероника замужем, ее муж, Альберт Шериден, служит в Кливленде, на складе аптекарских товаров. «Она у меня совсем не бывает, — обиженно добавил Басс, — но я дам ей знать». Дженни написала всем по письму. От сестер пришли коротенькие ответы: им очень жаль, и пусть Дженни известит их, если что-нибудь случится. Джордж написал, что ему нечего и думать выбраться в Чикаго, разве что отцу станет совсем плохо, я просил держать его в курсе дел. Уильям, как Дженни узнала позднее, не получил ее письма.

Дженни тяжело переживала медленное умирание отца; в прошлом они были далеки друг от друга, но последние годы очень сблизили их. Герхардт понял наконец, что отвергнутая им дочь — сама доброта, особенно в своем отношении к нему. Она никогда не ссорилась с ним, ни в чем ему не перечила. Во время его болезни она по многу раз в день заходила к нему, спрашивала, не нужно ли ему чего, понравился ли ему обед или завтрак. Когда он ослабел еще больше, она стала подолгу просиживать у него в комнате с книгой или с шитьем. Однажды, когда она поправляла ему подушку, он взял ее руку и поцеловал. Она удивленно подняла голову, и сердце у нее заныло. Вид у Герхардта был беспомощный и жалкий, в глазах стояли слезы.

— Ты добрая девочка, Дженни, — сказал он прерывающимся голосом. — Ты хорошо со мной обошлась. Я часто сержусь и ворчу, но ведь я старик. Ты уж прости меня.

— Ну что ты, папа! — взмолилась она, чуть не плача. — Что мне прощать? Это мне нужно просить у тебя прощения.

— Нет, нет, — сказал он. Дженни опустилась на колени у его кровати и заплакала. Он погладил ее по голове высохшей желтой рукой. — Не плачь, — сказал он тихо, — я теперь многое понимаю. Век живи — век учись.

Она вышла из комнаты, сказав, что хочет умыться, и, оставшись одна, дала волю слезам. Неужели он наконец простил ее? А она столько ему лгала! Она старалась еще заботливее ухаживать за ним, но это едва ли было возможно. А Герхардт после этого примирения стал как будто и счастливее и спокойнее, и они провели вместе немало хороших часов. Однажды он сказал ей:

— Ты знаешь, я чувствую себя совсем мальчишкой. Если бы не ломило кости, так бы, кажется, и стал резвиться на траве.

Дженни улыбнулась и всхлипнула.

— Скоро тебе станет лучше, папа, — сказала она. — Ты поправишься. Тогда мы с тобой поедем кататься.

Она опять порадовалась, что благодаря ей Герхардт в свои последние годы не знал нужды и забот.

Лестер был внимателен и приветлив к старику. Каждый вечер он первым делом спрашивал: «Ну, как он сегодня?» — и еще до обеда непременно заглядывал на несколько минут в комнату больного.

— Вид у него ничего, — сообщал он Дженни. — Он, по-моему, еще поживет. Ты не тревожься.

Веста тоже проводила много времени с дедом, к которому нежно привязалась. Она вслух учила уроки в его комнате, если это ему не мешало, или, оставив его дверь открытой, играла ему на рояле. Лестер подарил ей красивую музыкальную шкатулку, и Веста иногда заводила ее у Герхардта в комнате. Случалось, что его тяготило все, кроме Дженни, ему хотелось остаться наедине с ней. Тогда она тихонько сидела подле него с рукоделием. Ей было ясно, что скоро наступит конец.

Верный себе, Герхардт обдумывал все, что нужно будет сделать после его смерти. Он пожелал, чтобы его похоронили на маленьком лютеранском кладбище здесь же, на Южной стороне, и чтобы заупокойную службу служил полюбившийся ему пастор из той церкви, в которую он всегда ходил.

— Пусть все будет просто, — сказал он. — Наденьте на меня черный костюм и мои воскресные штиблеты и галстук черный, шнурком. Больше мне ничего не надо. Так будет хорошо.

Дженни просила его не говорить о таких вещах, но ему это доставляло удовольствие. Однажды, часа в четыре дня, им овладела страшная слабость. Дженни держала руки отца, следя за его дыханием; раза два он открыл глаза и улыбнулся ей.

— Я не боюсь смерти, — сказал он. — Я сделал, что мог.

— Не нужно говорить о смерти, папа, — взмолилась Дженни.

— Все равно конец, — сказал он. — Ты была добра ко мне. Ты хорошая женщина.

Это были его последние слова. К пяти часам его не стало.

Спокойный и ясный конец этой тяжелой жизни глубоко потряс Дженни. В ее добром, отзывчивом сердце Герхардт жил не только как отец, но и как друг и советчик. Теперь он предстал перед ней в своем истинном виде — честный, трудолюбивый немец, все силы положивший на то, чтобы поднять семью и прожить безгрешную жизнь. Дженни была самым тяжким его бременем, но он так до конца и не узнал всей правды о ней. Она думала о том, где-то он теперь, знает ли, что она ему солгала. И простит ли он ее? Ведь он сказал, что она — хорошая женщина.

Всем детям послали телеграммы. Басс ответил, а на следующий день приехал и сам. Остальные телеграфировали, что не могут приехать, и просили сообщить все подробности. Дженни написала им письма. Лютеранский священник прочел над покойником молитвы и сговорился о дне похорон. Устройство их