Прожив с мужем одиннадцать лет, она заразилась его необщительностью; Юджин невольно улыбался, глядя на этого человека, который, несмотря на свою молодость, был так расчетлив и себе на уме. Он был очень тихий, очень ограниченный и очень ревностно добивался всяких мелочей, из которых составляется то, что принято называть успехом. Подобно искусному краснодеревщику, он хлопотал над отдельными мелкими деталями, из которых в конечном итоге должно получиться прекрасное целое.

Анджела с рвением взялась за хозяйство, хотя миссис Витла весьма неохотно согласилась уступить ей часть своих обязанностей. Анджела любила работать, и, пока миссис Витла мыла посуду после завтрака, она приводила в порядок дом. Она готовила для Юджина всевозможные печения и пирожки, если это удавалось сделать, не обижая миссис Витла, и вообще старалась снискать ее расположение. Хозяйство в доме велось скромное, примерно такое же, как у ее родителей в Блэквуде, кое в чем, пожалуй, даже скромнее. Но, так или иначе, это был родной дом Юджина, — с этим нельзя было не считаться. Надо заметить, однако, что между Анджелой и свекровью существовало некоторое расхождение во взглядах на жизнь и на то, как нужно жить. Миссис Витла смотрела на вещи проще и более терпимо. Все, что случалось в жизни, она принимала как должное, без излишних волнений, тогда как Анджела по натуре была склонна волноваться по всякому поводу. У обеих женщин был один общий, присущий многим людям недостаток: обе они не любили, чтобы им помогали в работе. Каждая предпочитала делать все самостоятельно и ни с кем не делить своих обязанностей; но так как обе всячески старались ужиться ради Юджина и ради сохранения мира в семье, то опасность разногласий была невелика, тем более, что каждая не лишена была такта. Все же в воздухе носилось ощущение, что не все вполне благополучно. Миссис Витла находила Анджелу немного черствой и эгоистичной, а та, со своей стороны, считала, что миссис Витла немного скрытна, или, быть может, застенчива, или же просто избегает сближения. Но на поверхности царило безоблачное спокойствие, и обе женщины рассыпались друг перед другом в бесконечных «разрешите мне это сделать» и «пожалуйста, прошу вас». Миссис Витла, будучи много старше Анджелы, с большим тактом и достоинством продолжала занимать свое руководящее место в семейном кругу.

Для того чтобы целыми днями сидеть в кресле, валяться в гамаке, бродить по лесам и полям, предаваясь в одиночестве лени и созерцанию, и чувствовать себя при этом вполне счастливым, требуется известное предрасположение. Было время, когда Юджин воображал, что создан как раз для такого образа жизни, и того же мнения были его родители. Но теперь, заслышав зов славы, он уже не мог усидеть на месте. Именно сейчас ему нужны были не одиночество, не праздное созерцание, а разнообразие и смена впечатлений. Ему необходимо было иметь вокруг себя подходящее общество, людей жизнерадостных, восприимчивых и восторженных. Кое-что из этого было в Анджеле, когда ее не донимали никакие тревоги. Общество родителей, сестры и старых знакомых давало ему несколько больше, но они не могли проводить все свое время в беседах с ним и без конца уделять ему внимание. А кроме них, никого кругом не было. Александрия ничего не могла ему дать. Юджин бродил с Анджелой по длинным проселочным дорогам, катался на лодке, ловил рыбу, но все это не избавляло его от чувства одиночества. Он подолгу сидел на террасе или лежал в гамаке, перебирая в памяти все, что видел в Лондоне и в Париже, и мысленно представлял себя за работой. Собор св. Павла, окутанный туманной дымкой, набережная Темзы, Пикадилли, Блэкфрайерский мост, трущобы Уайтчепела и Ист-Энда — как хотелось ему сейчас быть подальше от Александрии и рисовать все это! Только бы иметь возможность писать. Он приспособил под студию отцовский сеновал, источником света служила ему дверь, выходившая на север. Там он пытался кое-что писать по памяти, но у него получалось не то, что он хотел. В нем укрепилось убеждение, — вернее, это была навязчивая мысль, — что ни одна его работа ему не удается. Сколько бы ни уверяли Анджела, мать, отец, мнения которых он порою спрашивал, что картина прекрасная, превосходна, — он не верил этому. Под влиянием все новых и новых мыслей он начинал переделывать, переделывать и снова переделывать, но в конце концов приходил в ярость от своего бессилия и предавался полному отчаянию, проникаясь жалостью к самому себе.

«Нет, — говорил он, бросая кисть, — придется просто сидеть и ждать, пока это пройдет. В таком состоянии я ничего не могу сделать».

И он уходил гулять, брался за книгу, катался по озеру, раскладывал пасьянс или слушал игру Анджелы на рояле, который отец его когда-то купил для Миртл. Но и тут он не переставал думать о своей болезни, о том, как много он теряет из-за нее, о том, что где-то в мире бьет ключом жизнь, а он — неизвестно когда поправится, да и поправится ли вообще. Он заводил разговор о поездке в Чикаго, чтобы там испытать свои силы, но Анджела каждый раз уговаривала его еще немного отдохнуть. Она обещала увезти его на лето в Блэквуд с тем, чтобы осенью вернуться в Александрию, или же поехать в Нью-Йорк, или пожить в Чикаго, одним словом, как ему будет угодно. Но сейчас ему необходим отдых.

— К осени Юджин, наверно, поправится, — говорила Анджела его матери, — и тогда он решит, куда ехать — в Чикаго или в Лондон.

Она очень гордилась возможностью говорить о том, куда они поедут и что будут делать.

Если бы у Юджина в глубине души не шевелилась смутная надежда на какой-нибудь новый интересный роман, он окончательно затосковал бы. Но эта мысль никогда не оставляла его, подобно тому, как страдающего запоем не покидает мысль о вине. Только она и вливала в него бодрость и не давала впасть в полное отчаяние; только она и отвлекала его от горестного признания, что жизнь пошла прахом. Если бы ему встретилась девушка, красивая, веселая, пикантная, которая влюбилась бы в него, — вот было бы счастье! Но Анджела была вечно настороже, а кроме того, при его состоянии всякое новое увлечение грозило неприятными последствиями для его здоровья. И все же так сильна была эта иллюзия, этот животный магнетизм красоты, что стоило Юджину увидеть красивую девушку, родственную ему по темпераменту и наклонностям, как он терял над собою власть. Достаточно было призыва манящих глаз, достаточно взгляда на нежное, тонкое личико, говорившее о молодости и здоровье, — этом украшении всякой девушки, — и он был уже сам не свой. Словно очертания лицам сами по себе, независимо от того, кому оно принадлежало, гипнотически действовали на него. Арабы приписывали магическую силу слову «абракадабра». Для Юджина таким могуществом обладали линии женского лица и тела.

Во время своего пребывания в Александрии, где они прожили с февраля по май, Юджин однажды познакомился у Сильвии с девушкой, которая произвела на него чрезвычайно сильное впечатление своей красотой, — она принадлежала к тому типу женщин, которыми он всегда восхищался, а кроме того, представляла собою в высшей степени удобный объект для флирта. Она была дочерью коммивояжера по имени Джордж Рот, потерявшего жену и жившего с сестрою в старом доме, окруженном тенистыми деревьями, на самом берегу Зеленого озера, неподалеку от того места, где Юджин когда-то пытался поцеловать свою первую любовь — Стеллу Эплтон. Ее звали Фридой. Она была необычайно хороша, не старше восемнадцати лет, с большими ясными голубыми глазами, густыми каштановыми волосами, с пышной, но очень изящной фигуркой. Она только что кончила школу в Александрии, но была уже совсем взрослой девушкой. Живая, цветущая, жизнерадостная, она обладала ясным природным умом, который не замедлил очаровать Юджина. Его всегда тянуло к людям бодрым и веселым от природы, а тем более теперь, при его болезненном состоянии. И сама девушка и ее приемная мать много слыхали про Юджина от его родителей и сестры, с которыми были хорошо знакомы и у которых часто бывали. Джордж Рот поселился в Александрии уже после того, как Юджин уехал в Чикаго; все свое время он проводил в разъездах, и Юджин никогда его не видел. Что касается Фриды, то в предыдущие его приезды в Александрию она была еще ребенком и не обращала внимания на мужчин, тогда как теперь, когда она стала почти взрослой, мысли ее были заняты только ими. Она не думала, что этот Витла может представлять для нее интерес, так как было известно, что он женат, но, поскольку он считался видным художником, ее любопытство было задето.

В Александрии все знали, кто такой Юджин. Местные газеты писали о его блестящих успехах и как-то даже поместили его портрет. Фрида предполагала, что это мужчина лет сорока, суровый и сдержанный. А вместо этого увидела приветливого молодого человека двадцати девяти лет, изможденного, с глубоко запавшими глазами, но тем не менее очень привлекательного. Юджин — с одобрения Анджелы — по- прежнему небрежно повязывал галстук-бант, носил мягкие отложные воротнички, мягкую шляпу и