— Что ты делала? Гладила?

— Да. Гладила и убирала. Сегодня занялась буфетом.

— Тебе не следовало бы так много делать сразу, — продолжал он. — Ты недостаточно крепка. Работаешь, как ломовая лошадь, а сил у тебя не больше, чем у жеребенка. Зачем ты так утомляешь себя?

— Да я и не буду, когда все приведу в порядок, — ответила она.

Она отчаянно боролась с собой, чтобы скрыть свои настоящие чувства. Никогда еще не терпела она такой нравственной пытки. Когда-то в нью-йоркской студии, обнаружив те письма, она думала, что сильно страдает, но разве могло это сравниться с тем, что она переживала сейчас? Что значила по сравнению с этим ее ревность к Фриде? Что значили ее одиночество и тоска в Блэквуде, горе и тревоги, вызванные его болезнью? Ничего, ровно ничего. Вот это действительно измена. Теперь у нее в руках все улики. Эта особа где-то здесь, совсем близко. Он обманывал ее, Анджелу, после стольких лет супружеской жизни, когда они делили вместе и горе и радость. Возможно, что он встречался с этой женщиной даже сегодня, вчера, позавчера. На письме не было числа. Неужели это родственница миссис Хиббердел? Юджин как-то упоминал, что у нее есть замужняя дочь, но никогда не говорил, что она живет в Ривервуде. Но если бы она жила у миссис Хиббердел, зачем бы он стал переезжать? Нет, тогда он не переехал бы. Может быть, это его последняя квартирная хозяйка? Нет, та чересчур проста. Анджела видела ее. Юджин не мог бы увлечься ею. Только бы узнать кто! «Испепеленная роза»! Красные круги поплыли у нее перед глазами. Но не имело смысла поднимать сейчас бурю. Лучше сохранить спокойствие. Если бы она могла хоть поделиться с кем- нибудь, поговорить со священником или с близкой подругой! Можно обратиться в сыскное агентство. Там помогут. Сыщик легко выследит эту парочку. Сделать так? Но это стоит денег, а они сейчас очень бедны. Ха! С какой стати будет она тревожиться из-за того, что они бедны, чинить и перешивать платья, отказывать себе в шляпке, в приличной обуви — чтобы он растрачивал себя и свое время на какую-то бесстыжую девку? Будь у него деньги, он тратил бы их на нее. Хотя, правда, он отдал ей, Анджеле, почти все, что привез с собой в Нью-Йорк. Чем это объяснить?

Пока Анджела предавалась этим размышлениям, Юджин сидел против нее и ел с большим аппетитом. Если бы история с письмом не разрешилась так благополучно, ему было бы не до еды. Но сейчас у него было легко на душе. Анджела сказала, что не голодна и есть не будет. Она пододвигала ему хлеб, масло, картофельную запеканку и чай, и он с удовольствием пил и закусывал.

— Я все думаю о том, как бы развязаться с этой мастерской, — дружелюбно сказал он, прерывая тягостное молчание.

— Почему? — машинально спросила Анджела.

— Наскучило мне там. Товарищи по работе меня больше не интересуют. Надоели они мне. Я думаю, что мистер Хейверфорд переведет меня, если я ему напишу. Он обещал. Я предпочел бы работать с какой- нибудь артелью на открытом воздухе. Когда фабрику законопатят на зиму, там будет страшно тоскливо.

— Что ж, пожалуй, это лучше, если тебе там надоело. Я знаю, у тебя уж такой характер, тебе нужна перемена обстановки. Почему же ты не напишешь мистеру Хейверфорду?

— Я напишу, — ответил он.

Однако он не стал этим заниматься. Он прошел в гостиную и зажег газовый рожок, почитал газету, потом книгу, потом его сморила усталость, и он начал зевать. Немного спустя вошла Анджела, бледная и измученная. Она принесла рабочую корзинку с носками, нуждавшимися в штопке, и приступила к работе, но мысль, что она делает это для Юджина, была ей нестерпима. Она отложила носки в сторону и принялась за юбку, которую шила для себя. Юджин некоторое время следил за нею сонным взглядом, изучая и соразмеряя глазом художника линии ее лица. «У нее очень правильные черты», — решил он. А затем обратил внимание на игру света в ее волосах — это придавало им своеобразный отлив — и подумал, удалось ли бы ему передать это масляными красками. Писать при искусственном освещении труднее, чем при дневном. Тени — чрезвычайно коварная штука. Наконец он встал.

— Ну, пора на боковую, — сказал он. — Устал что-то. А завтра вставать в шесть. Эта поденная работа мне осточертела. Хоть бы она уж кончилась!

Анджела не решалась заговорить, она еще недостаточно владела собой. У нее так наболело в душе, что казалось, она закричит, если только откроет рот. Юджин направился к двери, бросив на ходу: «Ты скоро?» Она молча кивнула. Когда он вышел, словно плотину прорвало, — слезы хлынули жгучим потоком. Она плакала не столько от горя, сколько от ярости и сознания своего бессилия. Она убежала на балкончик и там рыдала в одиночестве, а вокруг нее задумчиво мерцали ночные огни. После первой вспышки горя сердце ее окаменело и слезы иссякли, так как не в ее характере было зря проливать слезы, когда ею владело бешенство. Она вытерла глаза, и на ее мертвенно-бледном лице снова застыло отчаяние.

«Пес, негодяй, злодей, зверь!» — проносилось у нее в голове. Как могла она полюбить его? Как может она любить его сейчас? О, сколько в жизни ужаса, несправедливости, жестокости, позора! Подумать только, что ей суждено быть втоптанной в грязь вместе с таким человеком! Какая обида! Какой срам! Если это и есть так называемое искусство, то пропади оно пропадом! Но как бы она ни ненавидела Юджина, как бы ни ненавидела эту распутницу, эту «испепеленную розу», она все же любила его. Тут она была беспомощна. Это было сильнее ее. О, какая мука сгорать одновременно на двух кострах! Почему бог не пошлет ей смерти? Как хорошо было бы умереть!

Муки, причиняемые любовью, по праву могут называться муками ада. После описанного случая Анджела непрестанно следила за Юджином, потихоньку кралась за ним по берегу реки и даже не стеснялась бежать следом, как только он удалялся шагов на восемьдесят от дома. Она сторожила у Ривервудского моста и в час дня и в шесть часов вечера, ожидая, что быть может, когда-нибудь Юджин и его любовница встретятся там. Но, по счастью, Карлотте понадобилось дней на десять уехать с мужем из Нью-Йорка, и Юджину не грозила никакая опасность. Раза два, стосковавшись по прежней жизни, он съездил в Нью-Йорк — побродить по наиболее оживленным улицам, где Анджела, которая отправлялась за ним, немедленно теряла его след. Он, однако, ничего предосудительного не делал, а только ходил по улицам, раздумывая о том, где-то сейчас Мириэм Финч, Кристина Чэннинг и Норма Уитмор, помнят ли они его и чем объясняют его исчезновение. Из всех своих старых знакомых он лишь однажды видел Норму Уитмор, вскоре после возвращения в Нью-Йорк. Он наплел ей что-то весьма невразумительное о своей болезни, сказал, что намерен приступить к работе, и выразил желание навестить ее. Но в общем Юджин старался избегать таких встреч, боясь, что ему придется объяснять, почему он не может работать. Мириэм Финч даже слегка злорадствовала по поводу крушения его карьеры; она не могла простить ему небрежного, как ей казалось, отношения к ней. Кристина Чэннинг, как узнал Юджин, пела в оперном театре, — он как-то прочел в газете объявление, где ее имя было напечатано крупным шрифтом. В ноябре она должна была выступать в «Богеме» и в «Риголетто». Кристина стала настоящей оперной дивой, которая заботилась только о своих сценических успехах.

В одном Юджину посчастливилось — ему удалось переменить работу. Как-то, придя в мастерскую, он увидел там новое лицо. Это был десятник Тимоти Диган, ирландец; под его началом находилось человек двадцать поденщиков-итальянцев, которых он называл не иначе, как «морские свинки». Юджину он сразу понравился. Диган был среднего роста, коренастый, с толстой шеей и веселым румяным лицом; у него были проницательные, хитрые серые глазки, жесткие, коротко остриженные седые волосы и щетинистые усы. Его прислали в Спионк поставить в машинном отделении фундамент под динамо-машину, которая должна была питать фабрику энергией на случай ночных работ. Следом за ним прибыл вагон с инструментом, досками, тачками, лотками для известкового раствора, кирками и лопатами. Юджина рассмешил и поразил повелительный и грубый тон его приказаний.

— Ну-ка, живее, Мэтт! Пошевеливайся, Джимми! Тащи лопаты! Тащи кирки! — доносились его окрики. — Песку давайте сюда! Щебню! А где же цемент? Где цемент, я вас спрашиваю? Мне нужен цемент, черт возьми! Чем вы все заняты, хотел бы я знать? А ну-ка, поживее! Давайте его сюда!

— Вот кто умеет командовать, — заметил Юджин стоявшему рядом Джону-Бочке.