шло так, как сейчас, – хорошо, пожалуйста. Я не могу вас остановить. Это все ваша проклятая ревность; по-вашему, и того нельзя, и этого нельзя. Как же играть на льду, если не держаться за руки, хотела бы я знать? Вот еще, подумаешь! А вы сами с этой Люсиль Николас? Я видела, как она лежала у вас на коленях, а вы сидели и хохотали, но я ничего такого не подумала. Что же мне надо было делать, по-вашему? Приехать сюда и сидеть, как приклеенной, вот тут, на бревне? Или бегать за вами хвостом? Или чтоб вы бегали за мной? За кого вы меня принимаете? Что я – дура?

Она считала, что Клайд оскорбил ее, и вышла из себя. Она подумала о Спарсере, – он действительно привлекал ее сейчас больше, чем Клайд. Спарсер не романтик – он проще, практичнее.

Клайд отвернулся, снял кепи и мрачно потер голову, а Гортензия смотрела на него и думала о нем и снова о Спарсере. Спарсер мужественнее, не такая плакса. Он не стоял бы вот так и не жаловался, будьте уверены. Он, вероятно, сразу распростился бы с нею, увидев, что тут не будет толку. А все-таки Клайд на свой лад приятен и полезен. Кто еще сделает для нее то, что делает он? И, во всяком случае, он сейчас не принуждает ее уйти с ним куда-нибудь подальше, как ушли остальные. А она боялась, что он тоже решится на такую попытку, опережая ее планы и желания. Их ссора предотвратила это.

– Ну, подумайте, – снова заговорила она, решив, что лучше умаслить Клайда и что, в конце концов, справиться с ним не так уж трудно. – Так мы и будем ссориться? Стоит ли? Для чего вы меня сюда привезли? Неужели, чтобы ворчать на меня все время? Я бы не поехала, если б знала.

Она отвернулась, постукивая по льду узким носком ботинка, а Клайд, снова поддавшись очарованию этой девушки, схватил ее в объятия, прижимаясь губами к ее губам, стараясь удержать ее и подчинить своим ласкам. Но Гортензия, – отчасти потому, что ее теперь влекло к Спарсеру, отчасти потому, что Клайд раздражал ее, – оттолкнула его, злясь и на него и на себя. С какой стати подчиняться ему, делать то, чего ей не хочется, – сейчас, по крайней мере? Она не обещала, что именно сегодня будет с ним так мила, как ему хочется. Такого уговора не было. Во всяком случае, сейчас она не желает, чтобы он так обращался с нею, она этого не позволит

– и все тут! Клайд, понимая теперь, как она на самом деле к нему относится, отступил и только смотрел на нее мрачными и жадными глазами. И она ответила пристальным взглядом.

– Вы, кажется, говорили, что хорошо относитесь ко мне, – сказал Клайд почти злобно, видя, что все его мечты об этом дне, о счастливой прогулке развеялись как дым.

– Да, хорошо отношусь, когда вы бываете милым, – ответила она лукаво и уклончиво, думая о своих прежних обещаниях и стараясь как-нибудь уладить дело.

– Ну да, хорошо, – сказал он ворчливо. – Вижу я ваше хорошее отношение. Вы даже не позволяете мне до вас дотронуться. Хотел бы я знать, что вы имели в виду, когда говорили со мной в тот раз.

– А что я такое говорила? – возразила Гортензия только для того, чтобы выиграть время.

– Как будто вы не знаете!

– Ах да! Но ведь все это не сейчас, правда? Кажется, мы говорили… – Она замолчала в нерешительности.

– Я помню, что вы говорили, – продолжал Клайд. – Но теперь я вижу, что вы совсем не любите меня, в этом все дело. Если б вы в самом деле меня любили, какая вам была бы разница – теперь, или через неделю, или через две? Как видно, это зависит от того, что я для вас делаю, а не от вашей любви ко мне. Вот так ловко!

Страдание сделало его дерзким и смелым.

– Ничего подобного! – огрызнулась она, разозленная тем, что он угадал правду. – И я не желаю, чтобы вы так со мной разговаривали. Мне совсем не нужен этот несчастный жакет, если хотите знать. И можете получить назад ваши несчастные деньги, не нужны они мне. И оставьте меня в покое раз и навсегда. У меня и без вашей помощи будут жакеты, сколько угодно!

Сказав это, она повернулась и пошла прочь. Но Клайд, уже думая, как всегда, только о том, чтобы ее умилостивить, бросился за ей.

– Не уходите, Гортензия, – просил он. – Подождите минутку. Я ничего такого не думал, честное слово. Я без ума от вас, честное слово. Разве вы не видите? Ну, пожалуйста, не уходите. Я совсем не для того даю вам деньги, Чтобы получить что-то взамен. Возьмите их просто так; если хотите… Я никого на свете так не люблю, никогда не любил. Возьмите все деньги, не надо мне их. Но только я думал, что и вы немножко любите меня. Неужели я совсем, совсем вам безразличен, Гортензия?

Он казался покорным и испуганным, и она, почувствовав свою власть над ним, немного смягчилась.

– Нет, конечно, – заявила она. – Но все равно, это не значит, что вы можете обращаться со мной так, как сейчас. Вы, кажется, не понимаете, что девушка не всегда может сделать все, чего вы от нее хотите, как раз тогда, когда вам хочется.

– О чем это вы? – спросил Клайд, не вполне уловив смысл ее слов. – Я не совсем понял.

– Ну, уж, наверно, поняли.

Она не могла поверить, что он не знает.

– Ах, вот что! Мне кажется, я знаю, что вы хотите сказать. Теперь понятно, – продолжал он разочарованно. – Это старая история, все так говорят, я знаю.

Клайд, в сущности, повторял теперь слова и интонации других юнцов из отеля – Хигби, Ретерера, Эдди Дойла, – которые объяснили ему, в чем тут дело, и рассказали, что девушки, ссылаясь на это, выкручиваются иной раз из трудного положения. И Гортензия поняла, что он разгадал ее уловку.

– Как не стыдно! – воскликнула она, притворяясь обиженной. – Вам ничего нельзя сказать, вы все равно никогда ничему не верите. Но хотите – верьте, хотите – нет, а это правда.

– Я теперь знаю, какая вы, – сказал он печально, но и чуточку высокомерно, как будто все это было ему давно знакомо. – Вы меня совсем не любите, вот и все. Теперь я понял.

– Как не стыдно! – повторяла Гортензия с видом оскорбленной добродетели. – Уверяю вас, это правда. Хотите – верьте, хотите – нет, но я клянусь вам, честное слово.

Клайд стоял смущенный. Он просто не знал, что сказать в ответ на эту жалкую хитрость. Он не может ее ни к чему принудить. Если она хочет лгать и притворяться, он тоже притворится, что верит ей. И все же он был глубоко опечален. Никогда ему не добиться ее любви, это ясно. Он повернулся, чтобы уйти, и Гортензия, не сомневаясь, что ее ложь разгадана, сочла своим долгом что-то сделать, снова как-то забрать его в руки.

– Ну, Клайд, пожалуйста, – начала она, пуская в ход всю свою хитрость.

– Ведь это же правда. Уверяю вас. Вы не верите? Право, на будущей неделе. Честное слово! Не верите? Я сделаю все, что обещала. Я знаю, что говорю. Честное слово! И вы мне нравитесь… очень! Неужели вы и этому не верите?

Это была артистическая игра, – и Клайд, дрожа с головы до ног, ответил, что верит. Он снова повеселел и улыбался. И пока они шли к автомобилю (Хегленд уже сзывал всех – пора было ехать), он держал Гортензию за руку и несколько раз поцеловал ее. Он был совершенно уверен, что мечта его исполнится. О, какое это будет блаженство!

На обратном пути в Канзас-Сити вначале ничто не нарушало приятного заблуждения, в котором пребывал Клайд. Он сидел рядом с Гортензией, и она склонила голову к нему на плечо. Спарсер, ожидавший, пока все усядутся, чтобы самому сесть за руль, сжал руку Гортензии выше локтя и получил в ответ многообещающий взгляд, но Клайд этого не заметил.

Час был уже поздний, Хегленд, Ретерер и Хигби подгоняли Спарсера, и тот, повеселев от взгляда Гортензии и от выпитого вина, так погнал машину, что впереди скоро блеснули огни предместий. Машина неслась с головокружительной скоростью. И вдруг пришлось остановиться: здесь, вблизи города, проходила восточная линия железной дороги, и они долго, волнуясь, ждали на переезде, пока пройдут два длинных товарных поезда. Когда подъехали к северной окраине Канзас-Сити, повалил мокрый снег; большие хлопья сразу таяли, дорога покрылась слоем скользкой грязи, и теперь ехать нужно было очень осторожно. Часы показывали уже половину шестого. В обычных условиях при большой скорости хватило бы восьми минут, чтобы добраться до ближайших к отелю кварталов, где они могли бы остановить машину. Но произошла новая задержка у моста Ганнибала, – и, когда они переехали мост и добрались до Вайандот-стрит, было без двадцати шесть. Четверо молодых людей уже потеряли всякий вкус к поездке и больше не радовались близости своих спутниц. Теперь они могли думать только о том, удастся ли им попасть вовремя в отель.