стала перед большим зеркалом, в котором он мог видеть ее всю, и начала раздеваться…

Приключение это подействовало на Клайда так, как оно только и могло подействовать на новичка, глубоко чуждого всему этому миру. Правда, острое любопытство и непреодолимое желание привели его сюда и заставили поддаться соблазну, но строгие моральные правила, которые ему издавна внушали, и характерное для него отвращение ко всему грубому, не эстетичному, заставляли его смотреть на все, что произошло, как на нечто, несомненно, унизительное и греховное. Наверно, родители были правы, когда утверждали в своих проповедях, что это низменно и постыдно.

Все же это приключение и мир, в котором оно произошло, теперь, когда все было уже позади, приобретали в глазах Клайда какую-то грубую языческую красоту, своеобразное вульгарное очарование. И пока другие, более яркие впечатления не заставили побледнеть это воспоминание, Клайд против воли возвращался к нему с большим интересом и даже удовольствием.

К тому же он повторял себе, что теперь, зарабатывая так много денег, он может ходить, куда угодно, и делать, что угодно. Ему незачем идти снова в тот дом, если не хочется, – он может найти другие места, возможно не такие бесстыдные, более утонченные. Ему не хотелось бы идти опять вместе со всей компанией. Лучше бы просто найти себе какую-нибудь девушку, вроде тех, с которыми он видел Зиберлинга и Дойла. Таким образом, несмотря на все тревожные мысли, мучившие Клайда в ту ночь, он быстро освоился с новым источником удовольствия, если и не с обстановкой, в которой его познал. Он должен, как Дойл, найти себе девушку нестрогих правил и тратить на нее деньги. И Клайд с нетерпением ждал удобного случая, чтобы осуществить свои планы.

Интересам и желаниям Клайда в это время вполне отвечало то обстоятельство, что и Хегленд и Ретерер, хотя втайне и чувствовали его превосходство, а может быть, именно поэтому, стали относиться к нему с особенным вниманием: ухаживали за ним, вовлекали его во все свои дела и развлечения. Так, вскоре после того первого приключения Ретерер пригласил Клайда к себе, и Клайд с первого же взгляда понял, что семья Ретерера жила совсем иначе, чем его собственная.

У Грифитсов все было строго и степенно: всегда чувствовалась сосредоточенность людей, живущих под давлением религиозных догм и убеждений. В доме у Ретерера было как раз наоборот. Мать и сестра его не чужды были известных если не религиозных, то моральных убеждений, однако смотрели на жизнь довольно свободно, – а моралист, пожалуй, сказал бы «беспринципно». Тут никогда и речи не было о каких-либо строгих нравственных устоях, о твердой линии поведения. И потому Ретерер и его сестра Луиза (она была на два года моложе его) поступали так, как им нравилось, и не слишком задумывались на этот счет. Но Луиза обладала достаточным умом и характером, чтобы не броситься на шею первому встречному.

Любопытней всего, что Клайд, несмотря на некоторую утонченность, заставлявшую его смотреть косо на большую часть того, что его окружало, был пленен безыскусственностью и свободой открывавшейся перед ним жизни. По крайней мере среди этих людей он волен был поступать так, как ему доныне никогда еще не приходилось, и мог держаться непринужденнее, чем когда-либо. Особенно приятно было ему, всегда нервному и неуверенному в обращении с девушками, что теперь он почти освободился от сомнений в своей привлекательности. До сих пор, несмотря на свой недавний первый визит в храм любви, куда Хегленд и остальные показали ему дорогу, Клайд был убежден, что у него нет ни ловкости, ни обаяния, необходимых, чтобы нравиться девушкам. Стоило какой-нибудь девушке оказаться рядом или хотя бы направиться в его сторону, как он уже чувствовал себя совсем подавленным: его бросало в холод, в нервную дрожь, он глупел и окончательно терял способность разговаривать или шутить, как другие молодые люди. Но теперь, бывая у Ретереров, он получил полную возможность испытать, сумеет ли он побороть свою застенчивость и нерешительность.

В этом доме постоянно собирались друзья самого Ретерера и его сестры Луизы, более или менее одинаково смотревшие на жизнь. Здесь танцевали, играли в карты, беззастенчиво флиртовали. До сих пор Клайд не представлял себе, что родители могут быть такими снисходительными или равнодушными в вопросах поведения и нравственности, как миссис Ретерер. Он не представлял себе, чтобы какая-либо мать могла одобрять такие свободные товарищеские отношения между юношами и девушками, какие существовали в доме Ретереров.

Но очень скоро, благодаря дружеским приглашениям Ретерера, он почувствовал себя частью этой компании; на членов ее он смотрел несколько свысока за их распущенность, за не слишком правильную речь, но, с другой стороны, его привлекала их непринужденность, общительность, уменье веселиться. В этой компании он наконец-то может выбрать себе подругу, лишь бы хватило смелости! И Клайд вскоре попытался осуществить это при поддержке Ретерера, его сестры и всех их знакомых; случай представился в первое же его посещение Ретереров.

Луиза Ретерер служила в мануфактурном магазине и часто опаздывала домой к обеду. В этот день она не могла прийти раньше семи часов, и обед поэтому отложили. Тем временем к Луизе зачем-то зашли две ее подруги и, застав вместо нее Ретерера и Клайда, расположились как дома, заинтересованные Клайдом и его новым костюмом. Но Клайд, одновременно и жаждавший общества девушек, и робевший перед ними, держался нервно и отчужденно, а подругам Луизы показалось, что он высокомерен и заносчив. Обиженные, они решили показать себя во всем блеске и вскружить ему голову – никак не меньше. Клайду очень понравилась их грубоватая веселость, и его быстро очаровала одна из них – Гортензия Бригс, хорошенькая и крайне самоуверенная брюнетка, которая, подобно Луизе, была всего лишь простой продавщицей в большом магазине. И все же Клайд сразу увидел, что она довольно вульгарна и грубовата и совсем не похожа на девушку, о какой он мечтал.

– Как, она еще не пришла? – воскликнула Гортензия, поздоровавшись с Ретерером и взглянув на Клайда, который стоял у окна и смотрел на улицу. – Какая досада! Ну, мы чуточку подождем, если вы не возражаете.

Эти слова сопровождались кокетливыми ужимками, ясно говорившими: «Кто же будет возражать против нашего присутствия!»

Она подошла к зеркалу, любуясь собой, и стала перед ним охорашиваться. А ее подруга, Грета Миллер, прибавила:

– Конечно, подождем. Надеюсь, вас не выгонят до ее прихода. Мы не обедать пришли. Мы думали, вы уже покончили с едой.

– С чего это вы взяли, что вас отсюда выгонят? – развязно ответил Ретерер. – Кто же вас отсюда выгонит, раз вам тут нравится? Садитесь, заведите граммофон, вообще делайте, что хотите. Скоро будем обедать, и Луиза вот-вот явится.

Познакомив девушек с Клайдом, он вернулся в столовую дочитывать газету. А Клайд под их взглядами сразу почувствовал себя брошенным в утлой шлюпке на произвол судьбы среди неведомого моря.

– Не говорите мне про еду! – воскликнула Грета Миллер, спокойно разглядывая Клайда, как будто решая про себя, стоит ли он внимания, и, решив, что стоит, пояснила: – Сколько нам сегодня придется съесть: и мороженое, и пирог, и пирожные, и сандвичи. Мы как раз пришли предупредить Луизу, чтобы она не очень наедалась. Знаешь, Том, Китти Кин справляет день рожденья. У нее будет огромный пирог и много всякой всячины. Ты ведь придешь туда потом, правда? – закончила она, подумав, что, может быть, с Ретерером придет и Клайд.

– Вряд ли, – спокойно ответил Ретерер. – Мы с Клайдом надумали после обеда пойти в театр.

– Ну и глупо, – вставила Гортензия Бригс главным образом для того, чтобы привлечь к себе внимание, центром которого до сих пор была Грета. Гортензия все еще стояла у зеркала и теперь обернулась, чтобы послать обольстительную улыбку всем и особенно Клайду, в чью сторону, как ей казалось, уже закинула удочку ее подруга. – По-моему, глупость – идти в театр, когда можно пойти с нами к Китти и потанцевать.

– Конечно, вы только о танцах и думаете – и вы обе, и Луиза, – заметил Ретерер (он умел иногда быть весьма здравомыслящим человеком). – Прямо удивительно, как вам только не хочется иной раз отдохнуть. Вот я целый день на ногах и подчас не прочь посидеть.

– Не говорите мне про отдых! – заявила Грета Миллер с надменной улыбкой и сделала па влево, словно готовясь заскользить в танце. – У нас эта неделя сплошь занята. Жуть! – Она закатила глаза и трагически сжала руки.

– Просто ужас, сколько нам придется танцевать этой зимой, – правда. Гортензия? По четвергам, по