– Как здесь мирно и тихо, правда? – Это сказала Роберта. – Так спокойно все! По-моему, тут очень красиво, гораздо красивее, чем на том, другом озере. Какие высокие деревья! А горы! Когда мы ехали сюда, я все время думала, какая прохладная и тихая эта дорога, хотя и немного тряская.

– Ты говорила с кем-нибудь здесь, в гостинице?

– Нет, ни с кем. А почему ты спрашиваешь?

– Я думал, может быть, ты кого-нибудь встретила. Хотя сегодня здесь, кажется, мало народу.

– Да, на озере никого не видно. А там я видела только двух мужчин в бильярдной и одну девушку в дамской комнате – вот и все. Какая холодная!

Она опустила руку за борт, в сине-черную воду, потревоженную его веслами.

– Холодная? Я еще не пробовал.

Клайд перестал грести, опустил руку в воду и задумался. Не следует сразу плыть к тому острову на юге. Он слишком далеко… и еще слишком рано… это может показаться ей странным. Лучше немного подождать. Подумать еще немного… еще раз осмотреться. Роберта захочет позавтракать (господи, еще завтрак!), а вон примерно в миле отсюда виднеется живописный мыс. Можно пристать там и сначала позавтракать… это она позавтракает, – он ничего не будет есть сегодня. А потом… потом…

Роберта смотрела на тот же мыс: изогнутая полоска земли, густо поросшая высокими елями, далеко врезалась в озеро и сворачивала к югу. И Роберта сказала:

– Милый, ты не присмотрел местечка, где можно пристать и поесть? Я уже немножко проголодалась, а ты?

(Если бы только она не называла его каждую минуту «милым»!) Маленькая гостиница и сарай для лодок на северном берегу становились все меньше и меньше; теперь они напоминали купальню и пристань на озере Крам в тот день, когда он в первый раз катался там на лодке; тогда ему хотелось поехать на такое озеро, как это, близ Адирондакских гор; он мечтал о таком озере… и о встрече с такой девушкой, как Роберта… И над головой плывет такое же пушистое облачко, как то, что плыло над ним в тот роковой день на озере Крам.

Как все ужасно и как трудно!

Они могут сегодня поискать здесь водяные лилии, чтобы убить время, прежде чем… убить время… убить (боже!)… Нельзя больше думать об этом, если он хочет в конце-концов это сделать. Во всяком случае, сейчас нечего задумываться.

И Клайд причалил к тому месту, которое облюбовала Роберта, – в глубине крошечной бухты с небольшим, желтым, как мед, песчаным пляжем; с северной и восточной стороны изгиб берега надежно укрывал ее от любопытных взглядов. Они высадились. Клайд осторожно вынул завтрак из чемодана и, пока Роберта раскладывала его на газете, разостланной на песке, ходил по берегу, делая вымученные замечания о красоте пейзажа, о том, как хороши ели, как мила бухточка… и при этом думал… думал об острове в дальней части озера и о какой-нибудь другой бухте за островом, о том месте, где, несмотря на свое слабеющее мужество, он должен все же совершить предстоящее ему жестокое, страшное дело… нельзя упустить понапрасну этот старательно подстроенный случай, если… если только он и впрямь не собирается бежать… и навсегда покинуть то, что больше всего хотел бы сохранить.

Но какое черное дело – и опасное… теперь все это придвинулось вплотную… опасно совершить какую- нибудь ошибку… вдруг, например, он не сумеет перевернуть как следует лодку… или не сможет… не сможет… господи!.. А потом, может быть, обнаружится, что он… он… убийца! Его арестуют. Будут судить. (Он не может, он не сделает этого, – нет, нет нет!) А Роберта сидела рядом с ним на песке, умиротворенная и, видимо, довольная всем на свете. Она что-то напевала, потом начала высказывать всякие практические соображения о будущем, о том, каково теперь будет их материальное положение, куда и как они поедут отсюда (пожалуй, лучше всего в Сиракузы, и Клайд как будто ничего не имеет против) и что они будут там делать. Роберта слышала от своего зятя, Фреда Гейбла, что в Сиракузах открывается новая фабрика воротничков и рубашек. Может быть, Клайд устроится там хоть на время. Позже, когда самое трудное останется позади, она и сама поступит туда же или на какое-нибудь другое предприятие. А пока, так как у них очень мало денег, им надо бы снять небольшую комнату в какой-нибудь семье, – или, если ему это не нравится (ведь они теперь не так близки, как раньше), может быть, две комнатки рядом. Дело в том, что за его показной любезностью и предупредительностью она все же чувствовала упорный протест.

А Клайд все думал. Ну, что толку теперь в этих разговорах? Какая разница – согласится он с нею или не согласится? Он говорит с нею так, словно завтра она еще будет здесь. А ее не будет. Ведь его – и ее – ждет совсем другое. Великий боже!

Если бы только у него не дрожали колени! Да еще этот холодный пот, покрывающий руки, лицо, все тело…

Потом они поплыли дальше, к западному берегу озера, к тому острову, и Клайд, тревожно и устало оглядываясь по сторонам, убеждался что кругом нет ни души – нигде ни души, – ни на берегу, ни на воде. Никого! Здесь так тихо, так пустынно, слава богу. Здесь или где-нибудь поблизости можно сделать это, если только у него хватит мужества… но мужества не было – пока… Роберта опять опустила руку в воду и спросила, нельзя ли поискать где-нибудь водяных лилий или полевых цветов на берегу. Водяные лилии! Полевые цветы! А он тем временем убеждается, что нигде не видно ни дорог, ни тропинок, ни хижины, ни палатки – ни признака жилья среди этих высоких, тесно сомкнувшихся елей, ни одной лодки на широком просторе прекрасного озера в этот прекрасный день. Но что, если какой-нибудь одинокий охотник, проводник или рыболов скрывается в лесах или на берегу? Разве этого не может быть? Что, если здесь сейчас кто-нибудь есть и следит за ними?

Рок!

Гибель!

Смерть!

Но нигде – ни звука, ни дымка. Только… только одни эти высокие, островерхие темно-зеленые ели, угрюмые и безмолвные; кое-где среди них – пепельно-серое под палящим полуденным солнцем мертвое дерево, его иссохшие, изможденные ветви протянуты, словно грозящие руки.

Смерть!

Пронзительный металлический крик сойки в чаще леса, странное, потустороннее «тук-тук-тук» одинокого дятла; изредка метнется красной молнией кардинал или мелькнет черно-желтое оперение дрозда.

О, как ярко светит солнце У меня в Кентукки дома!

Это весело запела Роберта, опустив руку в темно-синюю воду.

А немного погодя она запела другую популярную песенку: «Если хочешь, я приду в воскресенье».

Прошел еще целый час в катании, мрачных размышлениях, пении, поисках живописных уголков и тихих заливов с лилиями, и Роберта уже сказала, что надо следить за временем и не задерживаться здесь слишком долго… и вот наконец бухта с южной стороны острова – красивая, но печальная, в тесном кольце берегов, в траурной раме елей, похожая на маленькое озеро; узкий пролив соединяет ее с большим озером, но и сама по себе она довольно внушительна: размером около двадцати акров и почти совершенно круглая. Со всех сторон, если не считать узкого пролива, отделяющего с севера остров от суши, это озерко сплошной стеной окружают деревья. А у берегов тут и там камыши и лилии. И что-то подсказывает, что это озерко, эта тихая заводь предназначена для тех, кто устал от жизни и забот, кто жаждет уйти от житейской борьбы и раздоров: здесь, мудрый и печальный, обретет он пристанище.

И когда лодка скользнула в эту бухту, тихие темные воды всецело завладели Клайдом: еще никогда и ни от чего не менялось так внезапно его настроение. Клайда как будто завлекло, затянуло сюда, он обогнул тихие берега бухты – и его словно стало сносить куда-то… куда-то в бесконечное пространство, где не было ничего… ни коварных замыслов, ни планов… ни практических задач, требующих разрешения… ничего. Предательская красота этой бухты! Она словно дразнила его… неведомая темная заводь, окруженная со всех сторон чудесными пушистыми елями. И сама она была точно огромная черная жемчужина; чья-то могучая рука, быть может, в минуту гнева или каприза, или просто играя, зашвырнула ее сюда, на грудь темно-зеленой бархатной долины… И когда Клайд пристально смотрел в воду, глубь ее казалась бездонной.

И все же о чем она говорила ему так властно? О смерти! О смерти! О смерти! Яснее, чем все, что он когда-либо видел. О смерти! Притом о смерти спокойной, тихой, добровольной, которой по своему выбору или под чьим-то гипнозом, или от невыразимой усталости отдаешься радостно и благодарно. Так мирно… так