войну как стимул общественного развития, Достоевский заключает: «Я, конечно, перестал спорить. С мечтателями спорить нельзя» (там же).[95]
В первом из приведенных отрывков Парадоксалист прямо назван «мечтателем», причем здесь же романист обещает в будущем вернуться к этому персонажу на страницах «Дневника» и поговорить о нем «подробнее». Обещание это ведет к замыслу «начала романа» о Мечтателе при обдумывании следующего, майского выпуска «Дневника» с намерением выполнить данное слово. Однако оно тут же берется назад, так как автор «не вправе писать роман» из-за необходимости выполнить другие обещания, касающиеся состава майского номера «Дневника», данные в конце первой главы апрельского выпуска (подглавка 4, заключение). Лишь осенью, в начале ноября 1876 г., Достоевский возвращается к замыслу романа «Мечтатель», собираясь, по-видимому, поместить начало его в ноябрьском номере «Дневника». Но, набросав 6 ноября план № 6, Достоевский через несколько дней начинает работу над «фантастическим рассказом» «Кроткая», который и появляется в ноябрьском номере вместо ранее задуманного «Мечтателя», причем некоторые из психологических черт, первоначально закрепленных за образом Мечтателя, в измененном и переакцентированном виде переходят к герою «Кроткой» Последний набросок, по-видимому, связанный с работой над романом «Мечтатель», — диалог между отцом и его сыном (Мечтателем) (фрагмент № 7). Диалог этот помечен: «январь» (1877 г.). Позднее Достоевский к замыслу романа уже не возвращался.
В романе «Мечтатель» Достоевский, судя по наброскам, намеревался показать (возвращаясь в этом отношении в какой-то мере к проблематике «Белых ночей») осознание трагедии мечтательства самим героем. Его герой остро воспринимает зло и несправедливость жизни; из-за них он, по собственному признанию, «застрелился бы», «если б не мечтал». Но «мечтательство» героя — не только сила его, но и проклятие: помогая ему снести тяжесть жизни и спасая его «от отчаяния» мечты уводят его в мир фантазии, смягчая для него трагизм бытия тем самым они свидетельствуют о слабости героя, который «не осмеливается принять истину со всеми последствиями» Из-за склонности героя к мечтам живущая в его душе вечная, неутолимая потребность «быть правдивым и честным» не получает осуществления. После ряда попыток вырваться из «мечтательного мира» в «действительный», «стряхнуть паралич мечтательности и стать человеком» герой наброска — жертва «одной из болезней века», по заключительной оценке автора, — кончает с собой, так и не освободившись от своей болезни и не найдя пути, ведущего к воссоединению даже с самыми близкими ему людьми женой и сыном
Записи относятся к 1876–1877 гг. и объединены в тетради близкими по характеру пометами: «В повесть Некрасову» и «Некрасову». Две из них (фрагменты 1 и 2) расположены среди подготовительных записей к июльско-августовскому и сентябрьскому выпускам «Дневника писателя» 1876 г. и датируются приблизительно летом 1876 г. Фрагмент 1 представляет характеристику замысла в целом и намечает общий тип героя будущего произведения. Возможно, что в какой-то степени замысел этот был реализован в майско— июльском выпуске «Дневника писателя» 1877 г., в очерке «План обличительной повести из современной жизни».
Фрагмент 2 содержит заготовки речи одного из персонажей для того же произведения. Что касается фрагмента 3, то его положение в тетради вслед за январскими записями 1877 г. позволяет предположить, что он создан позднее, чем фрагменты 1 и 2, скорее всего — в январе 1877 г. Хотя в тетради он находится на странице, предшествующей записям 1 и 2, это не может служить контраргументом: Достоевский, как мы знаем, вел свои записи не последовательно от первой страницы к последней, а хаотически, в разных местах тетради. По своему характеру фрагмент 3 представляет набросок каких-то двух диалогов, первый из которых имеет фразеологическое сходство с диалогом фрагмента 7, отнесенного предположительно к числу набросков романа «Мечтатель» (см. выше), второй — с диалогами, объединенными фигурой Слесарька (см. выше).
Мы не можем с уверенностью утверждать, что все три фрагмента — элементы одного произведения. Быть может, перед нами — наброски различных замыслов. Важнее всего то, что, как мы теперь знаем, после окончания «Подростка», в конце 1876-начале 1877 г., Достоевский предполагал написать новую повесть для некрасовских «Отечественных записок» и таким образом продолжить свое сотрудничество в этом демократическом органе.
По расположению в рабочей тетради приблизительно датируется второй половиной 1876 г. Диалог представляет собой фрагмент неизвестного художественного произведения, действующие лица которого принадлежат к мещанской среде.
Датируется (по содержанию других заметок на том же листке, а также на основании упоминания «Истории Карла Иванов<ича> в плане романа «Мечтатель») временем с апреля по октябрь 1876 г.
Имя рассказчика «Истории» — Карла Ивановича, по-видимому, не случайно совпадает с именем немца-учителя из «Детства» (1852) и «Отрочества» (1854) Л. Н. Толстого, — повестей, с которыми Достоевский познакомился впервые в 1855 г. и которые не раз перечитывал позднее, работая над «Подростком» и над «Дневником писателя» (см.: Дневник писателя, 1877. Январь. Гл. II. Подглавка 5: «Именинник»). Как видно из отрывка, Достоевский в какой-то мере имитировал в нем приметы стиля устного автобиографического рассказа этого толстовского персонажа (см.: «Отрочество», гл. VIII: «История Карла Ивановича»), стремясь воссоздать психологически близкий тип старого чудака-немца, коверкающего русский язык и обставляющего свой рассказ фантастическими подробностями.[96] Из плана романа «Мечтатель», датированного 6 ноября 1876 г., видно, что рассказ был задуман до этого времени: работая над планом романа о Мечтателе, Достоевский намеревался ввести в него «Историю Карла Ивановича» в виде особосо эпизода.
Кроме настоящей заметки, сюжет с «переменой голов» дважды зафиксирован в записных тетрадях Достоевского в 1874–1875 гг.
Отрывок следует предположительно датировать временем после 1873 г. Запись от лица персонажа, обратившегося к врачу из боязни «взбеситься» после пожатия чьей-то — видимо, «бешеного» человека, — потной руки, чем он вызвал саркастический вопрос врача, больно ли он искусан. Замысел имеет сатирический, пародийно-иронический характер. Возник скорее всего в пору редактирования Достоевским «Последней странички «Гражданина»«, для которой иногда и сам писал заметки. В определенной мере центральный мотив его может быть поставлен в связь со следующей гневно-сатирической заметкой в герценовском «Колоколе» — «Распространение антропофагии в России»: «Давно ли газеты рассказывали о попе, изгрызшем под волка убитого им солдата, а теперь нам пишут, что городничий в каком-то городе Московской губернии искусал купца. Мы сильно сомневаемся в этом развитии готентотских вкусов. Неужели оттого, что скоро помещикам нельзя будет высасывать кровь мужиков, — духовенство и полиция примутся кусать прочие сословия? Если этот факт справедлив, просим имя городничего и купца» (Колокол. 1860. 15 авг. № 79. С. 662).
Наброски диалога к художественному произведению. Фрагментарность записи не дает возможности ее датировать и связать определенно с каким-то замыслом.
Запись характерных выражений, которые могли быть использованы в художественных произведениях. Аналогичные записи встречаются и в других рабочих тетрадях Достоевского. Первая фраза использована в тексте «Братьев Карамазовых».
Датируется (по положению в рабочей тетради) декабрем 1876 — январем 1877 г.
Перечисленные в данной записи замыслы (кроме «воспоминаний», которые Достоевским написаны не были) влились в его «последний роман» «Братья Карамазовы».
