успешно скрывающая кривоватые ноги за прилавком, и две женщины постарше, рассредоточившиеся в остальных секциях. Покупателей в торговом зале не наблюдалось, поэтому все три продавщицы одновременно повернули головы на мелодичный перезвон колокольчика, сопроводивший появление Громова.

Девчушка разлепила обильно напомаженные губы и сделалась похожей на рыбку, присматривающуюся к приманке. Громов взглянул на нее с некоторым сочувствием. Такая милая мордашка, а все остальное подкачало. Этой самой молоденькой продавщице никто никогда не доверил бы рекламировать нижнее белье, развешанное за ее спиной.

В центре зала дислоцировалась по-военному остриженная брюнетка с затейливо извивающимися пейсами. При виде Громова она вытянула шею, отчего ее второй подбородок сделался почти незаметным. Надо полагать, верхняя одежда, доверенная заботам брюнетки, состояла сплошь из самых стильных моделей. Не менее экстравагантных, чем прическа продавщицы.

Третья женщина, немолодая, грузноватая, но статная, возвышалась в дальнем конце помещения на фоне стеклянных горок с парфюмерным изобилием. Даже не располагая фотографией Северцевой, Громов понял, что видит перед собой именно ее. Достаточно было бросить взгляд на темные тени вокруг ее глаз. Цветом они не очень отличались от черной ажурной блузы, в которую была одета вдова летчика. Когда Громов приблизился к ней, ему показалось, что сквозь пьянящие ароматы парфюмерии пробивается запах сердечных капель и ладана. Запах беды. Он настойчиво преследовал Громова.

– Здравствуйте, – как можно более мягко произнес он. – Вы Екатерина Павловна?

– А что? – Северцева заметно насторожилась.

– У меня к вам небольшой разговор.

– Я на работе.

– Ну, работы у вас сейчас не так уж и много, – заметил Громов, оглянувшись на пустой зал. – Кроме того, я не отниму у вас много времени. Во всяком случае, хотелось бы надеяться на это. – Он скупо улыбнулся.

– Нам не разрешается покидать свои отделы дольше, чем на пять минут, – предупредила Северцева. – И вообще, кто вы такой? Что вам от меня нужно?

Последний вопрос был задан уже автоматически, без особой на то надобности. Перед глазами Северцевой красовалось удостоверение сотрудника ФСБ, а вежливый голос его обладателя негромко пояснял:

– От вас требуется самая малость, Екатерина Павловна. Я хочу, чтобы вы припомнили некоторые обстоятельства, связанные с отъездом вашего супруга из дома.

– Сколько можно! – Женщина провела рукой по лбу, словно убирая с него невидимую паутину. – Меня уже дважды опрашивали…

– Я не закончил. – Сделавшийся жестким взгляд Громова плохо вязался с его по-прежнему мягким, почти увещевающим тоном. – Этот разговор касается только нас двоих. Вашим коллегам совсем не обязательно слышать, о чем мы будем беседовать.

– Вам русским языком сказано, со мной уже беседовали. И…

Слова ее падали в пустоту. Громов даже не сбился со своего ровного тона, хотя любезности в нем несколько поубавилось:

– Если волнение не позволяет вам понизить голос, Екатерина Павловна, мы можем побеседовать в другом месте.

Северцева вскинула на собеседника глаза и, спохватившись, медленно покачала головой:

– Нет уж, спасибо. Как вы понимаете, я сейчас не в том настроении, чтобы давать показания на Лубянке.

– Ну, тут вы не одиноки, – усмехнулся Громов. – Смею вас заверить: добровольно к нам приходят крайне редко. Однако и отказываться никто не спешит.

– Еще бы! – Это было произнесено с весьма ядовитой интонацией.

Северцева, как и большинство сограждан, относилась к сотрудникам ФСБ с врожденной предвзятостью. Чекисты всегда были пугалом для народа, а с началом так называемой гласности пресса сотворила из них некий жуткий гибрид из гестаповцев и инквизиторов. По глубочайшему убеждению обывателей, эти монстры только и занимались тем, что подслушивали и подсматривали за жизнью рядовых граждан, чтобы бросить их в свои страшные застенки за злободневный анекдот или неосторожную фразу. На самом деле в бытность КГБ лишь одно его управление из двенадцати выполняло роль политического соглядатая, но об этом никто не задумывался. О том, что подобные жандармские институты в том или ином виде присутствуют в любом, даже самом демократическом государстве, тем более.

– Задавайте ваши вопросы, – предложила Северцева с видом великомученицы. Жест, которым она бегло прикоснулась ладонью к левой груди, сочетал в себе естественность с театральностью.

Громов встал к собеседнице вполоборота, чтобы держать в поле зрения ее товарок. Это должно было охладить их чрезмерное любопытство. Так оно и произошло. Девчушка пренебрежительно поджала напомаженные губы, отчего они, надо полагать, благополучно слиплись снова. Брюнетка занялась своими выдающимися пейсами, придавая им вид двух изящно изогнутых пиявок. При этом она изо всех сил старалась не слишком часто коситься в сторону Северцевой и ее таинственного посетителя. Одарив ее поощрительной улыбкой, Громов с участием спросил у Северцевой:

– С сердцем у вас серьезные проблемы, Екатерина Павловна?

– Да нет. – Она вновь дотронулась до груди и пожала плечами. – Никогда на сердце не жаловалась до того… до того, как… – Северцева так и не смогла закончить фразу.

– Я так и думал, – кивнул Громов. – Вы не похожи на женщину, которая употребляет корвалдин без серьезных на то оснований.

– Корвалол, – машинально поправила его Северцева. – А откуда вам известно, что?..

– Запах, – лаконично пояснил Громов.

– Ах да, конечно. – Она неожиданно рассердилась. – Но ничего иного вам здесь вынюхать не удастся, зря надеетесь.

– Когда погиб мой отец, – сказал Громов, пропустив язвительную реплику мимо ушей, – наш дом надолго пропах валерьянкой. Мне было тогда семь лет. Я мечтал о том, что отец однажды вернется домой и все случившееся окажется страшным сном. И знаете, что я собирался сделать тогда? – Громов посмотрел на Северцеву через плечо и признался, не дожидаясь встречного вопроса: – Первым делом я взял бы проклятый пузырек с валериановыми каплями и разбил бы его вдребезги. Не дома, конечно. Где-нибудь подальше. Как можно дальше…

В наступившей паузе уже не ощущалось той враждебности, которую неизбежно должна была испытывать Северцева по отношению к человеку, явившемуся бередить ее свежую рану. Чужие трагедии помогают людям смиряться с собственным горем. Что касается истории, поведанной Громовым, то она была почти правдой. Только в его доме после смерти отца пахло не валерьянкой, а водкой. И пузырь ее был-таки однажды разбит. О голову нового сожителя матери.

Прихватив с прилавка лаковую коробочку духов, Громов повертел ее перед глазами и поинтересовался со скучающим видом:

– Кстати, как обстояли дела со здоровьем у вашего супруга? Полагаю, у него проблем с сердцем не было?

– Мой Гриша… – Северцева на мгновение смутилась, но тут же тряхнула головой и решительно повторила: – Мой Гриша всегда следил за здоровьем. Он ведь был летчиком. У них с этим строго. – Поколебавшись немного, она призналась: – В последнее время за две-три недели до каждой медкомиссии у Гриши начиналась бессонница, но никаких лекарств он не принимал и мне не позволял.

– Вам?

Удивление Громова было подчеркнутым. Мол, неужели такая цветущая женщина могла нуждаться в снотворном?

Северцева вздохнула:

– Мне. Мы ведь прожили вместе так долго, что даже внешне стали похожи. И настроение одного всегда передавалось другому. – Дождавшись понимающего кивка Громова, она, слегка смутившись, призналась: – В молодости Гриша предпочитал снимать стрессы иным способом, но с годами… В общем, мы перешли на